Александр Кротов - Объяснение в любви

Не услышав ответа, осторожно вошел.

И увидел — дочь спит на диване, подогнув под себя ноги, держа, как земной шар, ладонями свое лицо.

Никогда он не видел, чтобы так неловко и так странно спали люди, и при том так глубоко и счастливо. Разве мыслимо так улечься спать человеку?

И, думая так, Андрей Петрович испытывал восторженное преклонение перед дочерью, которая так умела спать.

Ей было хорошо и удобно, и она не слышала ничего вокруг.

«Она, наверное, сидела и смотрела на мольберт, когда закончила, и незаметно задремала», — подумал он, не решаясь подойти ближе и взглянуть на холст, робея, что дочь вдруг проснется и не позволит ему смотреть. Она могла крикнуть на него и обидеть еще сильнее, чем обидела и обрадовала (когда он пришел с работы), если что-то не успела закончить.

Андрей Петрович подошел к дивану и прислушался к дыханию дочери. И еще раз удивился тому, как она спала и держала свою голову в ладонях, как будто продолжала о чем-то трудно и усиленно думать с закрытыми глазами.

И он позавидовал ее усилиям и муке, о которых ничего не знал.

Наконец, Андрей Петрович обернулся к мольберту и к великой досаде сначала ничего не увидел на холсте — одни лишь беспорядочные мазки красок. У него стиснуло в груди и заныло сердце от мгновенно ослепившей мысли, что девочка его бездарна.

Он сделал усилие, всмотрелся и опять ничего не увидел.

Волнуясь и пугаясь, Андрей Петрович шагнул в сторону и назад-назад — больно уж близко подобрался, и вот тогда в хаосе исковырянного кистью пространства (прежде ровного и похожего на пластилиновое) проглянул и угадался им — в неярком солнце кусочек сада после дождя, золотые шары, открытое настежь окно и лицо Ирины Тимофеевны. Она его держала точно так же в ладонях, как и спавшая дочь.

И та же трудная мысль и мука стояли в ее спокойных, чуть раскосых глазах, больших и золотистых. Сквозили в них, как во всем облике дочери.

Андрей Петрович не знал, что им ответить, сказать. Однако, казалось, они ждали и требовали ответа, заглядывая в его душу, вспоминали прошлое. Свое потайное. К чему и он имел непосредственное отношение.

Андрею Петровичу стало невыразимо больно и обидно, что в свое время он мог все узнать. И не узнал. Не успел. Не захотел. И теперь не узнает никогда. Только гадает. Путается в предположениях. Состарившись, начал считать промахи, ошибки, потери, начал думать, что можно еще что-то поправить.

Андрей Петрович оглянулся на дочь.

Весь ее облик, и особенно закрытые, как нарочно, глаза ее, когда он хотел именно их рассмотреть и сравнить с материнскими — во сне приобрели достоинство тайны, в которую ему необходимо было проникнуть, чтобы объяснить себе короткую записку Ирины Тимофеевны — ее ответ на свои длинные и частые послания.

В записке было всего несколько строк:

«Все уже позади, Андрей. Пришло, значит, и твое время возле кого-то отогреться. Захотелось у нас. Дети не дают покоя. Только не поздно ли? Они тебя не знают. Сама не буду говорить, забыла. Всегда помню, потому что был.

По-разному помню.

И все чаще вот как: если бы меня в молодости переехала машина, как ты переехал меня, так бы и помнила я о ней, останься жива, потому что она была — была! — в жизни, и всегда что-нибудь нашлось, чтобы напомнить о ней.

Зла не держу, не думай. Я жила жизнь, и это со мной случилось. Я с тобой вся померкла, Андрей, а дети меня согрели и спасли. От их беспомощности я взяла силу и забыла, что сама-то я какая слабая.

Взрослые дети тебе не помогут. Нет, не помогут.

Будет уж очень плохо, приезжай».

Андрей Петрович замер: Анечка открыла глаза и посмотрела на него. Он знал, что она не увидела его, все спит, но быстро вышел, переводя с облегчением дыхание, ежась и качая головой.

Анечка вслед за ним встала, пила воду на кухне, захлебываясь и тяжело, словно вся высохла за недолгие часы сна. Кровь загустела и начала спекаться, мешала думать о чрезвычайно важном, чем она держалась весь прошлый день, а сейчас не могла сразу вспомнить.

Она еще попила воды, снова устала и захотела спать.

Вернувшись в комнату, она увидела вазу на серванте, где отмокали кисти и откуда были выброшены на пол гвоздики отца. Она подняла их и бережно положила на подоконник рядом с георгинами, не смея посмотреть на холст, высматривая по сторонам заранее нож, чтобы сразу, не мучась, покончить с неудачей.

Она отыскала нож все в той же вазе.

И мать глянула на нее.

И у нее пересохло горло.

Задрожали руки, и все внутри задрожало. Она несколько раз обошла мольберт, потом бросилась на диван, тотчас вскочила и снова пристально и жадно посмотрела на холст.