Иван Коробейников - Голубая Елань

Каморка, в которой обитал Максим Базанов, находилась в полуподвальном этаже и единственным квадратным окном выходила на соседнюю улицу. За пыльными стеклами двигались ноги прохожих, и тени их на противоположной стене, потрескавшейся, покрытой темными пятнами сырости, то сходились, то расходились. Что-то тревожное было в этом метании. Казалось, комната населена призраками. Константин уже раскаивался, что пошел за Максимом.

— Вот тут и живу, — скидывая брезентовый фартук, сказал хозяин. Он опять, как на улице, криво усмехнулся, и его заметно поредевшая борода, прошитая сединой, обидчиво встопорщилась.

— Садись, Константин Васильевич, — пригласил он, подвигая единственный покосившийся табурет.

Константин сел к низкому столу, ничем не прикрытому, грязному, залощенному до блеска. Огляделся. Максим перехватил взгляд гостя и сказал:

— Один живу. Марфа у Кольши осталась. С Ефросиньей. Женился ведь он-таки на Фадиной девке. Ну, вот, Марфа, значит, с ними. Не пожелала ехать.

И, видимо, желая хоть как-нибудь сгладить тот беспорядок, который царил в его одинокой квартире, Максим убрал со стола закопченный чайник, смахнул на пол рукавом полушубка хлебные крошки и сел, приспособив для этого грубо сколоченный сундучок на полозках.

— Вот уж правду говорят: гора с горой не сходится…

Константин молчал.

Все время, с первого момента встречи и до сих пор, какие бы мысли ни приходили ему в голову, он чувствовал, что какая-то неясная и тем более неодолимая сила удерживает его около этого человека. Возможно, были то неожиданно затронутые воспоминания детства, навсегда остающиеся для нас лучшей порой жизни, или скрытая до сих пор тоска по родным местам, или просто любопытство — Константин не знал. Однако он не мог уйти, не поговорив с человеком из того мира, и, положив на стол все время мешавший ему сверток, предложил почти искренне:

— Может, выпьем, Максим Трофимович?

Максим этого не ожидал.

— Да что ты, Константин Васильевич! Спасибочко… Я… Да я, с премногим удовольствием. Только ты брал-то, поди, по какому случаю? Гости, поди, у тебя?

— Ну, что там, — махнул рукой Константин. — Какие там гости. Хотел сам выпить. А тут вон как получилось. Встречу с земляком не обмыть — грех.

Максим слезливо скосоротился.

— Не моргуешь, значит, мной? Спасибо. А вот они, — он махнул неопределенно рукой. — Ты знаешь? Ведь Степку-то Грохова председателем Совета выбрали… Да-а…

И обида на «активистов», тоскливая, одинокая жизнь всухомятку толкнула Максима к шкафчику — фанерному ящику, прибитому к стене.

Он достал серый, бог весть когда мытый, стакан и глиняную кружку с выщербленным краем. Дунул в стакан и, посмотрев на свет, поставил перед Константином. Максим никогда не питал привязанности к Гонцовым, да и Костя в иных обстоятельствах не согласился бы на такое панибратство, но теперь они оба не хотели ничего замечать. Даже грязный стакан не вызвал в Константине — человеке щепетильном в этом деле — чувства брезгливости. Он занят был тем, что перочинным ножом вспарывал консервную банку. Отогнув кое-как искромсанную крышку, он придвинул консервы к Максиму.

— Рыбка по суху не ходит, без воды не может жить…

С первой же кружки глаза Максима заблестели. Он путано, с отступлениями и мельчайшими подробностями начал рассказывать о своей жизни в Застойном. Гонцов слушал, положив голову на ладони. Все это он знал, правда, не из жизни Застойного, но разве не то же самое происходило по всей стране. Ничто не могло уже тронуть его сердце. Было неприятно, что коньяк почти не действовал. А о том, о чем хотелось спросить, казалось, легче было спросить будучи пьяным.

— А как там Степанида живет? — наконец спросил он, не в силах таить от себя того, что, собственно, и привело его сюда.

— Стянька-то? — Максим замялся. — Стянька что! Молодое тело заживчато, а молодое сердце забывчиво. Видать, сперва о тебе шибко тосковала, опосля сошлась с Тимофеевым. Девка у них уже. Бригадиром Иван-то в тракторном отряде.

— А как там?.. — Константин хотел спросить, как ребенок и был ли он, но у него не повернулся язык. Максим понял.

— Сын-то твой? Растет, — сказал он, видя, как побледнело Константиново лицо.

«Значит, сын», — чувствуя слабость во всем теле, подумал Гонцов и досадливо поморщился. Делая вид, что ему неловко от выпитого вина, он провел рукой по лицу.

— Ошибаешься, Максим Трофимович. Что у Степаниды сын, в том моей вины нет. Понятно? Нет! Значит, и сына нет. Нет сына у меня! — почти выкрикнул он. — Неверная Степанида оказалась. Знаю, многое болтали тогда, что будто скрылся я, от советской власти бежал… Я, кандидат партии, от советской власти бежал! Враки! Врага во мне искали… А я от позора бежал. От обиды скрывался…