Иван Коробейников - Голубая Елань

Вечером собрали собрание. Слушали Алешу с большим вниманием — все же знают его, — но живого контакта с колхозниками он не почувствовал.

Он всматривался в лица, искал будто кого-то и наконец поймал себя на том, что ищет среди присутствующих Дуню Сыроварову.

Со всеми его доводами колхозники соглашались, но удовлетворения не было. Утешал себя тем, что вот какие люди — верят партии и едины с ней. И на самом деле эта вера спасала людей, удерживала их около земли. Несмотря ни на что, они работали и стремились добиться хороших результатов.

Слушая выступление начальника политотдела, Батов думал, что в МТС прислали дельного человека, что политшкола готовит неплохие кадры и что, наконец-то, видимо, начнутся те сдвиги в колхозной жизни, которые он уже устал обещать колхозникам. Он еще не знал, что через несколько месяцев сам сядет на школьную скамью, чтоб пополнить свой небогатый багаж рабочего.

С собрания Алеша Янов вместе с Ваней пошли к нему на квартиру. Дорогой Алеша не вытерпел, спросил:

— Ваня! Я что-то Дуню Сыроварову не видел на собрании. Где она?

— Дома сидит. Отец у нее сильно захворал.

— Ну, а как она живет?

— Все по-прежнему. Хорошая девка. Только жениха нет…

Янов смутился и прекратил разговор.

…На всем в доме Вани Тимофеева лежала печать заботливой женской руки. Стены чисто помыты, пазы свежепобелены, на окнах занавески, на полу пестрые домотканые половики. Стянька сидела у стола и что-то шила. Рядом с ней сидел смуглый мальчик, неловко стриг ножницами бумагу, помогая непослушным пальчикам языком.

Алеша уже знал о Ваниной женитьбе. Со Стянькой поздоровался сдержанно.

— Здравствуй, Стеша!

— Здравствуйте, Алексей Федорович, — ответила Стянька и со словами: — Давай, Митенька, тебе спать пора! — подхватила мальчика и увела его в горницу.

Заметив на лице Алеши некоторое недоумение, Ваня сказал:

— Проходи. Садись на лавку. Сейчас заправимся.

Вернулась Стянька. Убрала со стола свою работу, обрезки бумаги. Стала собирать на стол.

Ваня и Алеша ели прямо из горшка свежую, крепкую, коловшуюся в ложке на куски простоквашу и серый хлеб с черными усиками полетая на изломе. Стянька в сторонке снова принялась за работу.

— А вы что же? — обратился к ней Алеша.

— Я ела, — односложно ответила Стянька. И после за все время, пока мужчины ели, разговаривая между собой, сидела молча, как будто даже безучастно, и все же ни разу не упуская случая что-либо подать или подложить хлеба. В горнице заплакал ребенок. Стянька ушла туда.

— Хорошая у тебя жена, — сказал Алеша.

На этот раз смутился почему-то Ваня.

Из степей на город шла весна. Даже сюда, где серый от угольной копоти снег и развороченная земля, казалось, навсегда пропахли гарью бензина, удушливо-кислым дымом аммонала и коксовых батарей, — даже сюда влажный ветер весны доносил щемящую горечь полыни и еле уловимый запах где-то уже зацветающих тюльпанов. В теплом воздухе как-то по-особенному отчетливо слышны были и пыхтение паровозов, и гудки бесчисленных грузовиков и кранов, и тарахтение экскаваторов, и пулеметная трескотня пневматических молотков. Казалось, они тоже радуются тому, что миновали наконец морозы, когда каждый болтик обрастает серебристым мехом инея, словно в надежде согреться, а человеку так просто нестерпимо перехватывает дыхание снежной пылью, скрывающей и без того скупое зимнее солнце.

Весну ждали все. Одних радовало то, что с теплом быстрее пойдут работы; других, — что кончается срок вербовки и скоро можно будет вернуться к своей семье, хозяйству; а иные уже прикидывали — куда бы махнуть, чтоб побольше заработать.

Константин Гонцов не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. Успехи или неудачи строительства не трогали его, о возвращении в Застойное не могло быть и речи, а что касается заработка, то вряд ли где-либо мог он устроиться так, как в Рудогорске.

И все-таки приближение весны не могло не затронуть Константина Гонцова. Его потянуло на улицу. В выходной день он вышел потолкаться среди людей. Было совсем тепло. Капало с крыш. В легкой хромовой куртке, в новых брюках, составляющих ниже колен как бы одно целое с хромовыми сапогами, туго облегавшими икры, Константин легко сбежал с крыльца. Любуясь собой, своим ловким и здоровым телом, он обходил грязь, чтоб не запачкать сапог, начищенных до зеркального блеска. Миновал последние домики слободы и направился в новый город.