Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Самое хорошее… Самое страшное это как раз то, что вы — мой партнер… Порою думала, что со мной случится обморок… Мучилась, убеждала себя: не оробею! Ведь кто он? Такой же, как я! Конечно, он заслуженный, Царь… Но я возьму себя в руки и докажу!.. Докажу!

Онежко улыбался, но слушал внимательно, не пропускал ни единого слова, ни малейшей интонации. Вон как, оказывается! Боролась! И это было не только преодолением неловкости, но еще и чем-то более значительным: стремлением увидеть его, «недоступного», обычным человеком, в домашней обстановке, чтобы убедить себя: нет оснований трепетать! Так вот в чем причина ее визита к нему на квартиру.

— Как я желала тогда застать вас за… какой-нибудь домашней работой…

— Ну, к примеру… — не переставал посмеиваться Онежко, — чтобы месил тесто, стирал носки?..

— О! Как хорошо вы меня понимаете! С полуслова…

— Между прочим, — продолжал Онежко, — я охотно этим занимаюсь: мою посуду, подметаю пол…

— Правда? — Леся удивленно подняла брови.

— Клянусь… А разве другие этого не делают?

— Ах, оставьте о других, о всех прочих… Вы же как мраморный… Вы настоящий Царь…

— Фи-ить! — послышалось в ответ.

— Ну, вот… Вы уже и обиделись…

— Что вы… — мягко сказал Онежко, взяв легонько Лесю за руку, чтобы не насторожить ее, хотя его заметно задели слова собеседницы «как мраморный» и он не сумел этого скрыть. — Что вы, Леся?

Она промолчала. После паузы, когда Онежко, боясь неделикатно оттолкнуть впечатлительную молодую актрису (потому что впервые осознал, что в нем действительно есть что-то холодное, хотя и красивое — он не боялся: красивое! — мешающее ему сходиться с людьми душа в душу), не знал, как выйти из положения, на выручку нежданно подоспел Савчинец, сказав очень кстати:

— Вальс! Вы слышите, Марыся играет вальс?

— Прекрасно! — воскликнул Онежко. Открыл дверь в комнату и крикнул тоном бывалого гуляки, решившего повеселиться во всю душу: — Марыся, громче!

Мелодия вальса полилась раскованно и словно разгладила морщинки отчужденности между Лесей и Онежко, они танцевали, как говорят, на равных, ставшие близкими и понятными друг другу, и от этого чувства обоим было легко на душе.

Когда танец окончился, Онежко скользнул двумя ладонями по своему лицу, сказал Лесе:

— Я все более убеждаюсь в том, что я в вас не ошибся.

— Вы, Гнат Павлович не упускаете и малейшей возможности, чтобы не съязвить.

— Устаревшее мнение, — ответил Онежко серьезно. — Ну-ка, давайте начнем…

— Что? — не поняла Леся.

— А вот что… — С этими словами Онежко поставил посреди кабинета кресло и величественно уселся в нем, внезапно преобразившись в Царя. Он важно и медленно проговорил: — Я буду с тобой. Мне теперь некуда податься…

Леся Васильевна, которой еще владело чувство непринужденности, с которым она кружилась в танце, села Царю на колени, уткнулась лицом в его широкую грудь; он обнял ее, прижал к себе — и… здесь Савчинец стал единственным свидетелем большой любви Царя, свидетелем его горького одиночества, в котором он прижимался к жене, к своей единственной отраде, к душевной опоре.

— От меня все отвернулись. Даже Жрец.

— Любимый, ты не слушай Жреца. Это он довел до…

— Он — мудрейший человек.

— Мудрейший из мудрых — это ты.

— Жрец — моя правая рука.

— У тебя две руки, любимый, им нет равных по силе… И не доверяй Жрецу, не полагайся на него.

— Но мне не на кого опереться. А вокруг теснятся враги. — Страх и обозленность искажали лицо Царя. — Те, с кем я шел, теперь все против меня. Жрец тоже мой враг?.. Кто же со мной?

— Я с тобой, любимый. Ты же хотел, чтобы мы были только вдвоем.

— Мы — слабые.

— Ты всегда был сильным. Со мною — ты вдвое, вдесятеро раз сильнее.

— Да, с тобой я сильнее, — проговорил Царь.

— Сделай так, чтобы Жреца не было.

— Любимая, что ты говоришь?

— Он нам мешает.

— Я же тебе говорил: Жрец — моя правая рука!

— Власть должна быть только в твоих руках.

— Любимая, моей власти приходит конец! Конец! — в неистовстве кричит Царь.

— Во всем виноват Жрец. Убей его!

— Пусть будет по-твоему, любовь моя… Эй, слуги!.. Слышите, негодники! Повесьте Жреца!

Онежко снова прижал Лесю к себе и выкрикнул грубовато, что соответствовало проявлению одновременно радости и гнева:

— Черти б вас… ведь умеете. Карл Карлович, ну ты видел ее?.. — Сделал широкий круг по комнате и крикнул дочери: — Марыся, подай нам, дочка, чего-нибудь на стол.