Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Ждали все: и Сидоряк, и режиссер, и Антон Петрович, и, пожалуй, с большим интересом, чем кто-либо, Савчинец, этот добродетель, философ и педант. Установилась тишина, похожая на ожидание грома после вспышки молнии. Ведь, по сути, речь шла не о каком-то отдельном поступке, вызванном несдержанностью Онежко, но о моральном облике актера, у которого на крутом взлете славы вскружилась голова, и он пытался поставить свою личность над коллективом.

— Ждем!

— Пожалуй, — медленно, растягивая слова, проговорил Онежко. — Пожалуй… я играть… не буду… Вот и все.

— Как прикажешь тебя понимать? — прищурив глаза, посмотрел на него Сидоряк, высокий лоб которого попал под солнечный луч, пробившийся из-за крыши соседнего здания.

— Так и понимай, как я сказал, — произнес Онежко каким-то действительно царственным тоном.

— Прекрасно! — Сидоряк вышел из-за стола. — Пре-крас-но! У тебя очень неплохо работает фантазия, придумай-ка лучше что-либо поглупее.

Онежко тогда так разошелся, что ожидал самого худшего, однако обошлось сравнительно легко; и как раз потому, что товарищи отнеслись к нему снисходительно, в душе остался тяжкий осадок. Но, собственно, какое бы взыскание ни вынесли — все равно было неприятно, потому что не посчитались с его мнением, заслугами, не оценили их такой меркой, какою ценит он. После этого ему, Онежко, для полного успокоения, может быть, действительно стоило перейти в другой коллектив? Нет, он не мальчишка, чтобы поддаться минутному настроению.

— Гнат Павлович, вы сердитесь? — по прошествии какого-то времени спросила Леся.

Падал снег, покрывал белым все вокруг — дома и улицы, насаживал пушистые шапки на столбиках забора, к которому жалась протоптанная дорожка, припорошенная сейчас снегом. Вороний гам переместился за реку, к заводскому району, а река на быстрине еще не затянулась льдом, обмерзла только у берегов.

— Гнат Павлович, я вас прошу: простите меня…

В душе он смягчился, но не подавал вида. Когда он неожиданно поскользнулся, Леся мгновенно подхватила его под руку. Наверное, со стороны это выглядело смешно — хрупкая женщина пытается удержать такого огромного человека.

— Спасибо, — улыбнулся Онежко.

Она вся подалась вперед, чтобы заглянуть в глаза — не иронизирует ли. Он заметил это движение, однако не сказал ничего. Леся уже не выпускала его руки, будто подстраховывала.

— Послушайте, Леся Васильевна, — Онежко остановился. Ему было неловко идти под руку с молодой женщиной, шел, как босой по раскаленной плите, и в душе умолял: «Оставьте меня, ради бога!»

— Говорите, Гнат Павлович, — Леся снова предупредительно подалась вперед, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Куда, собственно, вы идете?

— Я? Никуда.

— Но ведь эта дорога — не в никуда.

— Я знаю.

— Однако одного вы не учли.

— Что именно, Гнат Павлович?

— А то, что эта дорога проходит на глазах у людей… И вам надлежит вернуться… домой… К мужу… Кажется, у вас есть муж, это верно?

Женщина чуть-чуть смутилась, опустила глаза и, не зная, что ответить на это, принялась острым носком модного сапожка разгребать снег.

— Вы не так меня поняли… — И снова опустила глаза. — Вы меня можете простить?

Онежко вздохнул:

— До свидания.

Пошел, не оглядываясь, а отдалившись, поворачивая за угол, оглянулся и увидел Лесю Васильевну, стоявшую на том месте, где они расстались.

На следующей репетиции она снова была какой-то одеревеневшей.

— Что с вами произошло? — спрашивал режиссер. — На предыдущих репетициях у вас получалось лучше.

— Не знаю, Семен Романович.

— Ну, давайте еще разок. Только не держитесь, как школьница на экзамене. Раскованнее, раскованнее… Ну, начали…

Леся набрала полную грудь воздуха, словно собиралась нырять в воду, напряглась.

Но опять не получалось. Ни в этот, ни на следующий день, ни через неделю. И вдруг внезапно… Все были удивлены таким скачком. Все, но только не Савчинец и, безусловно, не Онежко.

А было вот как.

После той встречи, когда туча воронья перелетела к заводскому району и на проталине темнела вода, отражая в себе вечернее небо, Онежко позвонил Савчинцу.

— Ну, что? — спросил он довольно сухо, тоном, каким спрашивает строгий отец своего провинившегося сына-подростка.

Трудно сказать, на что рассчитывал Онежко после такого вопроса, по меньшей мере, вероятно, думал услышать в ответ невразумительное бурчание. Однако в трубке щелкнуло, и послышались гудки. Онежко еще раз набрал номер Савчинца и спросил: «Что это значит?» И снова в ответ гудки положенной на рычажок трубки. С ним явно не хотели говорить. Пересиливая свое оскорбленное самолюбие, Онежко в третий раз набрал номер. Когда ему ответили, он сказал: