Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Какая она одинокая на всем небе!

Это было сказано Татьянкой о самой себе, и он так ее пожалел, что тут же решил:

— Я поеду с тобой!

— Куда? — не догадываясь, спросила она.

— Домой.

— Сашко!

— Все равно меня не примут!

— С пятерками?!

Хорошо, что были сумерки и она не видела его пылающего лица, стыдящегося взгляда. Отмахнулся наспех выдуманным:

— А зачем мне филология?

До отправления последнего автобуса было еще около получаса, в зале ожидания царило затишье, какое наступает перед сном, на длинных скамьях дремали редкие поздние пассажиры.

Они устроились в уголке, где было меньше света, и сидели обнявшись. Молчали. Это было светлое молчание перед расставанием, после которого они все же будут вместе и будут много раз переходить новый мост возле бассейна, вдоль железнодорожной насыпи, над которой будет стоять красное солнце.

Когда Татьянка села в автобус, он улыбался ей через оконное стекло, а она помахивала пальцами, словно перебирала невидимые клавиши. Делала вид, будто радуется тому, что он останется один… Разве он сможет когда-нибудь забыть эти тонкие пальцы, прислоненный к стеклу ее расплющенный нос? Глаза, которые будто смеются, а на самом деле вот-вот заплачут…

Возвращался на квартиру, опьяненный первым большим чувством. Впервые в жизни он ощутил это светлое огромное одиночество, которое случается испытать не всегда. Это была легкая печаль, наполненная его счастьем, которое он надежно держал в своих руках, опасаясь, как бы его не уронить.

Антон Петрович, любивший спозаранку идти ивняком к реке, слушать говор воды, песню росного поля, начинавшегося сразу же за рекой, словно наяву переживал рассвет, виденный на сцене. Но в своем возбужденном состоянии он лишь дополнял картину такой причудливой мыслью:

«По росе, по росе, красный мак горит в косе… А синица — в сени — скок, сыплет борщик в котелок… А росинки капают в белый кипяток, и уж закипает золотым горошком полный чугунок росы и густеет навар…»

Солнце выглянуло из-за холма — лишь истоптанная трава видна и вода течет.

Вот так — уложить душу в солнце, отправиться в путь по прошлым векам, обрасти, окутаться, как бархатным мхом, древними легендами и, как в собственное детство, податься пешком из космической эры к крылатому Икару и любоваться не налюбоваться мечтами человеческого детства, дивиться не надивиться вечной земной молодости… Смешно? А загляни-ка в будущее да посмотри оттуда на себя умудренным оком. Из сорокового, пятидесятого столетия…

Царь стоит нахмуренный, пощипывает раздвоенную черную бородку, всматривается в сонное лицо Эммануила, что-то в нем угадывает.

— Я теперь все могу, я всесильный, — говорит, обращаясь к самому себе. — Ну-ка, встань, — пинает ногой Эммануила. — Перед кем разлегся бесстыдно?

Эммануил встает.

— Чтоб не смел обманывать девушку, негодник! Потому что не будет по-твоему! Слышишь, не будет!

— Ты обещал быть справедливым…

— Я никому ничего не обещал, потому что у меня нет прошлого. А девушка твоей не будет!

— Это мы еще увидим…

— А ты чей будешь, что вступаешь со мною в спор?

— Сын старого Асена.

— Сын Асена?! — проговорил Царь смущенно. — Сын… Асена?

Отозвались в душе давние ночи краденой любви, под месяцем, под звездами, мягкие девичьи губы, доверчивые глаза, так бесшабашно обманутые мужской силой. Были сладкие ласки, замыкавшиеся крепкими объятиями, и ни он, ни она не пытались высвободиться из объятий, заглянуть в будущее.

И вот внезапно все пробудилось, обожгло слезами обманутого и опозоренного девичества, испохабило радостный день, и Царь злобно топнул ногой, отгоняя и воспоминания, и самого… сына, ставшего теперь помехой на его пути.

— Убью!

Лицо Онежко, только что привлекавшее своей красотой, мгновенно исказила ужасная злоба, в один миг человек стал ягуаром, застывшим перед прыжком на свою жертву.

Режиссер, подсевший к Антону Петровичу, до боли сжал ему локоть.

— Вижу, — кивнул автор.

Он всегда восторгался талантом Онежко, который в экстазе перевоплощения ломал авторские и режиссерские модели и начинал создавать образ по собственным законам своей творческой личности.

Убить… В этом была правда первобытного существа, которое тоже убивали, над которым и сама чаща темного древнего леса словно занесла свою когтистую лапу. Еще пройдут многие века от той далекой рассветной эпохи, пока звериное «убить» отступит перед человеческим «договориться».