Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Присутствие автора, так же как и актера-пенсионера, было излишним, но этого никто из них не замечал. Последние дни Антоном Петровичем овладело тревожное чувство, настойчиво гнавшее его из дома и принуждавшее высиживать до конца каждую репетицию. Волнение его и беспокойство не проходили и в театре. П у с т о т а зала давила, казалась бесконечной, и к концу репетиции он ужасно уставал, сидел какой-то сникший.

«Человек и огромный непознанный мир… Цивилизация… Шаг за шагом…» — выкапывал он из памяти обрывки мыслей, которыми хотел заслонить то, что его волновало. Но даже эти философские высказывания, взятые из пьесы, не помогали, и это приносило его душе еще большее смятение.

Пьеса должна была воссоздать первобытную эпоху. Но как раз этого и не происходило. Была только толпа утомленных людей, двигавшихся по авансцене… Сегодня все потеряло свою значимость — люди, пространство, века… На передний край его сознания выступила вдруг прозаическая картина, в центре которой стоял его сын Сашко, а отсюда — и вся драма личной жизни. Правда, последнее обстоятельство присутствовало постоянно и существовало в памяти только как далекое воспоминание, но сегодня оно обрело реальную ощутимость.

Началось все совершенно случайно. Внутренняя настороженность возникла в самом начале разговора с сыном. Они сидели в саду, в беседке, и поначалу занимались каждый своим делом, но весенний день, наполненный солнцем, ласковым ветром и городским шумом, доносившимся сегодня даже сюда, на обычно тихую окраину, не давал им возможности сосредоточиться. И Антон Петрович, вместо того чтобы напряженно мыслить, бездумно чертил на чистом листе бумаги хаотически расположенные линии. Постепенно из этих линий вышло что-то такое, о чем он подумал: «Солнечный круг, небо вокруг…» Тогда он сознательно решил нарисовать солнце. Овальное солнце с толстыми линиями лучей встало в его сознании символом: это — теплота над миром, теплота человеческой судьбы…

— Ты чем занимаешься? — спросил сына, когда вдруг заметил, что тот смотрит не в раскрытую книгу, а на него.

Сашко, видимо, затем и смотрел на отца, чтобы тот задал ему этот вопрос, потому что ответил незамедлительно:

— Размышляю о мировых проблемах.

Антон Петрович был несколько задет таким грубоватым ответом.

— Ты что? — повысил он голос. — Думаешь, что уже взрослым стал?..

Оба умолкли, ощутив обоюдную бестактность. Антон Петрович понял, что не следует продолжать с сыном разговор, собственно, он боялся его начинать, хотя знал: разговор непременно должен состояться. Разговор о жизни. О таком естественном и таком весьма серьезном деле, как самостоятельная жизнь. Антон Петрович внутренне уже высказал сыну (он сообразил, что речь идет о серьезном вопросе) немало советов, объяснял как взрослому человеку сложность и ответственность задуманного шага, даже нашел, как ему показалось, очень удачное выражение: женитьба — это экзамен на зрелость чувств. Но как только он принимался за такой разговор с сыном, тут же осознавал и другое — эта беседа является экзаменом на его отцовскую зрелость.

— Каждый когда-нибудь становится взрослым и должен решать жизненные вопросы, встающие перед ним, по-взрослому, — проговорил серьезно Сашко, подталкивая отца на разговор.

— В двадцать лет?.. — спросил его отец и добавил наиболее весомое, что должно было убедить сына: — Двадцать пустых лет?.. — Он несколько раз повторил слово «пустых» и, видимо утвердившись в своей неоспоримой правоте, закончил: — Ну, хватит болтать, видишь, я работаю…

— А мне, отец, очень нужно с тобой поговорить.

Антон Петрович нерешительно отодвинул бумаги, даже на всякий случай прикрыл их папкой, чтобы ветер не сдул, он уже понимал, что не готов к серьезному разговору с сыном, спросил то ли с раздражением, то ли с растерянностью:

— Обязательно сейчас?

— Ну, если ты занят…

— Видишь ли…

— Это можно и отложить…

Когда Сашко вышел на дорожку, протоптанную через сад к дому, Антон Петрович посмотрел на его ладную высокую фигуру и сочувственно проговорил ему вслед: «Ну куда вы торопитесь, несмышленыши! Жизнь — она взрослая и не прощает нам ребячества».

Неожиданная стычка с сыном не давала ему покоя и сейчас, когда он сидел в зале и в который уже раз переживал перипетии собственной пьесы, он понимал: чего-то еще не хватало.

От прожекторов, бросавших лучи света снизу, двигались по заднику сцены еще одни путники — тени. Длинные и от этого еще более исхудалые — как призраки. Химерическая игра теней вошла в поле зрения случайно, но быстро обрела свою значимость, целесообразность — выступила вторым планом действия, с тем же сюжетом, с теми же героями. В толпе усталых людей он, Антон Петрович, видел апофеоз исторической драмы — люди-тени, люди-призраки в фашистских лагерях смерти. Легенда и подлинность событий… Далекое и близкое… В каждом силуэте движущейся тени узнавал теперь знакомых, с которыми сам когда-то прошел над самой бездной и познал такую душевную боль, которая не заживет никогда.