Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Однако есть другое чудо! Первобытные люди вспоминают о своей жизни в новые времена. Оказывается, им уже известны технические новшества! Оказывается, они уже работали в университетах, в лабораториях или создавали шедевры искусства, любовались картинами Рубенса, Эль Греко, Рембрандта… И вот — почти голыми руками они в своем первозданном облике дикого племени ломают скалу.

— Галт, галт!

— Гав, гав!

Вечером под тот же собачий лай на четвереньках возвращаются они в черные пещеры и погружаются в короткий сон, не успевающий снять с них дневную усталость, а многих и многих засасывает навечно.

Антон Петрович высказал свою мысль Рущаку, и тот заколебался:

— Может быть, ты думаешь и верно. Может, это и умно — этакая символичность…

Зато против огромного количества казней, которые действительно сгустились в этой картине, он категорически возражал:

— Фальшь… это же фальшь… Ну, согласитесь, что так в жизни не бывает. Давайте подумаем над психологической мотивировкой, — продолжал Рущак тоном скорее просительным, нежели настойчивым, даже прослушивались в его голосе такие нотки: согласитесь со мною, я вас очень прошу.

— Но ведь, Гавриил Степанович, речь идет о типичном легендарном образе.

— Знаю, знаю. Я это знаю… Но нельзя подменять психологию опереточностью.

— Не об этом разговор, — прервал режиссер.

Семен Романович был какой-то расхристанный: пиджак, белая нейлоновая сорочка, истоптанные полуботинки и даже реденькая разбросанная седина — все, казалось, было надето наспех… Он быстро поднялся на сцену.

— Ох, как ты выглядишь!.. — упрекнула его жена и принялась поправлять на нем галстук, хотя это была самая незначительная деталь его неаккуратности.

— Да будет тебе, Софья, я свататься не собираюсь, — отмахивался режиссер от заботливости жены. — А ты меня любишь и такого.

— Обдумайте, пожалуйста, сами, — убеждал Рущак. — Разве это так просто: в петлю! Речь идет о казни человека, об уничтожении целого душевного мира… Да и нельзя так легко: взять их! Как будто речь идет о слепых котятах.

Режиссер улыбнулся и сказал примирительно:

— Да… это резонно.

— Вот видите! — обрадовался Рущак. — Не следует в угоду дешевому эффекту стрелять направо и налево.

У Рущака были свои взгляды на борьбу со злом, включавшие в себя запрет на показ зла в каком-либо плане, даже через осуждение, — тогда, мол, младшие поколения будут расти, не зная о существовании зла. Когда ему возражали, убеждали его, что в таком случае надо отбросить и всю историю человечества, он охотно соглашался: ну и отбрасывайте, не беда — м ы н а ч а л и п о д л и н н у ю и с т о р и ю ч е л о в е ч е с т в а.

Волынчук сел в кресло-трон и, покуривая, выпускал кольца дыма. Он был явно не в настроении, потому что на днях получил письмо от сына. Тот писал: не ждите.

Татьянка прижалась плечом к декорации и читала какую-то книгу, но, по всей видимости, была далека от того, что было в ней. Сашко топтался рядом, пытался подойти к ней, но не осмеливался. Эта робость постоянно приносила ему мучения и рождала зависть к тем, кому все давалось легко и просто. Думал: если бы я имел характер Белунка или, на худой конец, Онежко, тогда решительно подошел бы и прямо, при всех сказал ей: извини! И на этом бы покончил со всякой обидой.

Рабочие сцены, воспользовавшись паузой, монтировали декорацию к следующему действию (они были в таких же старинных одеждах, как и актеры, потому что тоже выступали в массовых сценах). Они были заняты своим делом и ни на что другое не обращали внимания, поэтому парень держался поближе к ним, даже пытался кое в чем помочь им, хотя и не очень умело.

Между тем вокруг споривших собрались уже и другие актеры театра.

— Видишь ли, Гавриил Степанович, если бы все шло по-твоему, — вмешался в разговор Сидоряк, — то тысячи людей не были бы казнены.

— Миллионы, — добавил Антон Петрович.

— Пожалуй, миллионы, — согласился с ним Сидоряк. — На совести одного людоеда Гитлера пятьдесят миллионов!..

Рущак пожал плечами и, почувствовав шаткость своей позиции, сказал:

— Жизнь — сложная штука…

Волынчук, держась за подлокотники кресла, мрачно, будто нарочно тоном тупого Помощника, добавил:

— А для кое-кого вся сложность только в одном: как бы поесть…

Он не успел закончить своей мысли, потому что Сидоряк резко прервал его:

— Этого достаточно животному, человеку же надо неизмеримо больше!

Но у Волынчука была своя твердая позиция, своя убежденность, которую он не умел, а вернее, не хотел половинить.