Наталья Суханова - Искус

Редко проходящие курортники раздражали Ксению размеренной поступью, старательным дыханием, ровностью лиц: они и это дозировали, как минеральную воду — и пользовались. Как же, маршрут номер двадцать: три тысячи метров, умеренная ходьба. Но в этом ее раздражении на уже ограниченных болезнями и возрастом курортников было — смещено — раздражение на ограниченную себя. Потому что и ее сегодняшние ощущения уже поддергивались пленкой, и она уже позевывала, сморенная недоспанной ночью, солнцем и фитонцидами. И уже подумывала, что все это можно отложить на другие утра и дни — впереди было целое лето: ярусы и ярусы дней, ярусы и ярусы жизни. Голова отяжелела, взгляд пресытился.

Дом, однако, с невыветриваемым уже запахом табака, оказался прекрасно сумрачен и прохладен.

Вечером, к великой радости Валерки, был устроен праздничный стол. Отец пел свои любимые застольные студенческие песни. Когда он пропел: «Не два века нам жить, а полвека всего, так о чем же тужить? — право, братцы, смешно» — Ксении и в самом деле, как в давние годы, когда она имела привычку обдумывать слова песен, смешно от этих слов стало. Их отец, их бог-отец, как и положено Саваофу, говорит людям: «Не два века вам жить, а полвека всего, так о чем же тужить?». Это им, богам, тяжело — жить даже и не два века, а вечно…

«Коперник целый век трудился», — пел свое студенческое отец. Он и выглядел как студент, как состарившийся студент — длинный, худощавый, голубоглазый.

В начале их застолья был он — редкая вещь — добродушен и весел. Но по мере того, как мать расспрашивала, а Ксения — в лицах и голосах — рассказывала о хозяйке, соседях, преподавателях, студентах, отец начинал привычно раздражаться. Не любил он ее ироничного тона. Ксения это знала, но редко умела совладать с собой: обычно, чем больше он злился, тем упрямее насмешничала она. Ни с кем так часто не ссорилась Ксения, как с отцом. Смешно вспомнить, какая бешеная ссора произошла у них, когда Ксения, тогда еще школьница, заявила, что не считает Некрасова настоящим поэтом.

— Заучилась! Умная! — орал взбешенный отец. — Пороли тебя мало! «Не поэт»! Ты, что ли, поэт? Не была и не будешь! Гонору много!

— При чем тут гонор! — кричала и Ксения. — Я имею право на собственное мнение! Да, я не считаю его поэтом! Не считаю!

— Ты еще нуль без палочки! Обыкновенная дура!

— А мне это безразлично!

— Дурой была, дурой и останешься!

Сейчас, вспоминая эту ссору, Ксения уже плохо понимала свою тогдашнюю несдержанность. Ей было жаль усталого, с ввалившимися щеками, плохо побритого и плохо — в короткие брюки и выгоревшую сорочку — одетого отца. К тому же, может быть, не высокомерие дочери его задело, а то, что они с матерью тянутся из последних сил, она же о своей учебе, о городе, в котором содержать ее совсем нелегко, отзывается с усмешкой. Ксения вовремя сдержалась. Скрепился и отец. «Стоит гора высо-окая», — чуть не одновременно затянули они.

Еще пели. Еще говорили. Еще ели. Однако семейный вечер становился утомителен…

В соседнем санатории усилитель прокручивал модную пластинку «Я знаю остров, как луна, серебристый». Это волновало до сердцебиения. Ксения едва сдерживала нетерпение. Она даже остановила отца, когда он что-то еще запел. Она хотела слышать: «Отыщи его вновь, этот остров Любовь». Казалось, что за их семейным кругом, за тусклым светом домов где-то там, откуда вздохами приходил ветер, вздувая вдруг занавеску на окне, где-то, откуда доносилась музыка, действительно была любовь, еще неиспытанная, но ждущая ее.

Мама сама предложила ей прогуляться. Ксения взглянула вопросительно на отца, тот нахмурился. Надулся и Валерка, маленький завистник, которого наверное не меньше, чем ее, манила ночь. Ничего, подождет, маленький еще. Будет и он в свое время в сговоре с ночью, с музыкой. Нужно было бы конечно остаться, но вечер казался таким заманчивым! Минуя хмурый отцов и обиженный Валеркин взгляды, она быстро собралась. И пока шла, не столько ступая, сколько бегло прикасаясь, — и от поспешности, и от пугливости, — к почти невидимому в дальнем свете фонарей асфальту, невидной земле, — сердце все колотилось от сладости воздуха и музыки, от опасения, что вдруг она придет, а танцы кончились или почему-нибудь посторонних не пускают.

В воротах было пусто, музыка вблизи была как бы жальче, и жалко маленькой уже показалась площадка, и жалкими — танцующие пары. Шарканье на площадке почти заглушало музыку. Не было здесь никого, на ком бы хотелось задержать взгляд, не было ни одного знакомого лица. Обыкновенная курортная скука.