Наталья Суханова - Искус

Танец так медлен, что только желанием прижать ее к себе можно объяснить оберегающий жест Сурена.

— Помнишь танцы на вокзале? — спрашивает он и смотрит на нее нежно.

Еще бы не помнить! Давно влюбленная в Сурена Танька должна была, не глядя на него, знать, когда он появится, куда пошел, танцует или нет. Поэтому Ксения стояла всегда лицом к залу, а танцевала так, чтобы не упускать из виду Сурена, и целой системой взглядов, легких движений век и головы извещала Таньку, что делает ее кумир.

— Между нами ведь что-то было, — робко спрашивает Сурен.

Ксения чуть не прыскает: выходит, Сурен ее частые взгляды принял за проявление нежности! Если бы знала Танька! Она так тщательно скрывала любовь, боясь быть неприятной.

— Ты ошибаешься, Сурен, — начинает Ксения, еще не зная, как закончит фразу. В это время их толкают, следует опять судорожное движение оградить ее: нежность, испуг, молчаливая просьба простить — и фраза Ксении остается незаконченной. Что ни говори, думает она, а влюбленный человек — это человек незнакомый, сколь бы долго ты ни был с ним знаком: кто бы предположил, что в спокойном Сурене столько порывистой нежности!

Когда после танцев идут гулять, Сурен приостанавливается рядом, рассказывает о биологии — так пылко, словно именно биология со всеми ее тайнами и грандиозными перспективами должна завоевать ему Ксению. Что-то уж очень он рядом, хороша бы она была, состряпав роман с кумиром лучшей своей подруги!

У источника Сурен бросается за водой для нее, тут же место рядом с ней занимает Граф. Он показывает некоторые созвездия и планету Марс — «путеводную звезду романтиков», поясняет он. Как это по-мальчишески, как по-мужски, думает снисходительно Ксения. Презирают девиц за поглощенность любовью, сами же в борьбе за них готовы щеголять самым заветным, самым сокровенным. Нетушки, ни своих мыслей, ни своих стихов Ксения не стала бы вытаскивать напоказ, даже если бы умирала от любви: сделай она это — и тут же возненавидела бы и стихи, и мысли, и самое любовь. Путеводная звезда романтиков! Романтика — это, в сущности, так немного: новая география, новые подвиги, только и всего. Сердцевина вселенной куда как дальше!

Сурен принес воду, но, поблагодарив его, она тут же обернулась к Графу, продолжая разговор о Циолковском. Так она, правда, рисковала довести Графа до точки кипения — подсоединив к его влюбленности его же грандиозные мечты об астронавтике. Но в кого он только не был влюблен, кому только не рассказывал об астронавтике — здесь, наверное, она никогда не опоздает дать задний ход. Благо, Сурен завтра уезжает, и надолго.

У дома, куда проводили ее скопом, Сурен все-таки отвел Ксению в сторону, спросил адрес и заверил, что будет писать.

У нее уже был в голове план всей поэмы, всей драмы в стихах — драмы о том, как сотворил Господь людей и хотел сделать счастливыми, лишив познания, но, поспорив с другими богами, сам же и соблазнил вкусить от горького этого древа. Лишениями, голодом, страхом пытается Саваоф исправить то, чего исправить нельзя. Люди же все настойчивее его вопрошают о смысле жизни, смысле мира, пока, уставший и скорбный, не открывает он им: смысла нет. И тогда, вдруг просят они у него древо бессмертия — чтобы искать то, от поисков чего отказались боги… Было придумано даже название поэмы: «День седьмой» («Шесть дней я был счастлив, — говорит Саваоф сыну своему Иисусу, — шесть дней, покуда творил. Но в седьмой день, когда я смотрю, что вышло из этого, готов я проклясть первые шесть — долог и горек седьмой день!»)

Все было продумано, но поэма не шла.

Из порыва самоотвержения и домоустроения Ксения влезла в хозяйственные дела (летнего времени, казалось сначала, хватит на все: два часа на то, два часа на это, гимнастика, чтение и еще куча нераспределенного времени). Но домашним делам не было видно ни конца, ни края. И все рассчитывали на нее. Мать надумала варить варенье, а Ксения должна была ездить по соседним городам в поисках вишни и сахара. Отец перестал ходить в магазины и на базар — это теперь стало обязанностью Ксении. Стирку она решила сделать не очередную, а глобальную, вплоть до занавесок, одеял и просто давно застиранного белья. Столовыми ложками лила в выварки клей, в жаркие дни мокла над корытом, полоскала, крахмалила, развешивала, гладила. Ее героическую деятельность заметили даже соседи. Только не отец. Он еще и ворчал, если Ксения за стиркой не успевала вымыть посуду или подмести пол. И Ксения чувствовала, как в ней нарастает привычное ответное раздражение. А еще хуже, что ее начинала снова раздражать и мама — с неуемной ее болтливостью и фантазерством.