Наталья Суханова - Искус

Давно уже следовало позавтракать. Но с едою в доме не очень-то густо: огрызки хлеба, сомнительной свежести суп, старая проросшая картошка в ящике, такой же проросший лук. Однако Валерка приволок из подвала кусок превосходного сала и банку варенья. За столом он наконец освоился, правда не раньше, чем Ксения разозлила его, без должной почтительности отозвавшись о Шерлоке Холмсе.

— Шерлок Холмс! — воскликнул Валерка с такой интонацией, что Ксения прыснула, и Валерка тут же перешел в атаку. — Молчала бы ты, Ксеничка! (Само уменьшительное «Ксеничка» означало, что он выказывает ей полную меру презрения.) Вот ты, так называемый юрист, ты хоть какого-нибудь жулика допрашивала?

— Спрашиваешь! — охотно соврала Ксения.

— А шпиона?

— Нужны мне твои шпионы!

— Вот скажи, ты, будущий следователь, когда шпион начинает говорить с буквой «сэ»? Не знаешь! А сколько у нас ступеней на лестнице? Да что ты вообще знаешь! Из тебя такой же следователь, как из меня жираф! Да что ты со мной, как с маленьким?!

Тем не менее к концу завтрака, сдобренного черешней, купленной Ксенией по дороге, он забыл обиду и увязался за ней.

Прежде всего они отправились к дому Таньки — но соседи доложили, что Танька уехала на каникулы к тетке на море.

Другой одноклассницы, живущей чуть дальше, тоже не оказалось дома.

Все это время Ксению не оставляло удивление, которое появилось у нее, когда она сошла в Джемушах, все усиливалось, пока она подходила к двору, шла по двору, а потом забывалось, отступило перед встречей с братом. Идя по городу, с удивлением оглядывала оно то, что, думалось ей, знала прекрасно — все было немного другое, чем помнилось издали. И чем ярче помнилось вдали, тем больше оказывалось другим. Никогда бы она не сказала, спроси у нее, что крыша Танькиного дома — с двумя башенками: острой — углом, и пологой — трапецией. Ксения помнила ступени, веранду, оштукатуренные стены дома, а вот крыши никогда раньше не сознавала. А между тем, увиденная сейчас, крыша придавала знакомому, казалось, до мелочей дому незнакомый, даже нездешний вид. Чем неразрывнее, прочнее были впаяны какие-то уголки в ее воспоминания, в ее прежние переживания, тем больше сейчас, наяву оказывались они иными, прожившими по-своему независимое от нее время, как бы вовсе не узнающими, не слышащими ее.

Даже мама, которую вызывала Ксения из кабинета, оказалась другая — радостно узнаваемая и все же чем-то иная. Это было ее маленькое лицо с маленьким ртом и большими ласковыми глазами. Это были ее гладкие темные волосы и угловатые быстрые движения. Но было в ней и что-то, чего раньше Ксения не замечала, что делало маму как бы впервые встретившимся человеком — что-то в повороте головы, в шее, незнакомо выступающей из нового, мало удачного платья. Да и встретила мама не так, как представлялось целый год: не только не бросила приема, не отпросилась с работы, но, обняв и расцеловав Ксению, торопливо выпроводила, потому что предстояло какое-то неотложное, связанное с работой дело.

Идти было больше не к кому. Алеша с тетей Лерой в Мурманске, почти все ребята и девочки в летних разъездах. День, начавшийся так ярко еще ночью — внезапной счастливой дружбой с ребятами-альпинистами, день, обещавший так много: и разгорающимся светом утра, и этим лесом с исчезавшими в глубине его тропинками — теперь представал мешковатее, пустее, чем должен был стать. Впрочем, были горы, лес, был рядом Валерка, красивенький, щупленький, поглощенный своими фантазиями. Наконец, еще только начиналось лето, в которое она напишет свою поэтическую драму, нечто вроде «Бориса Годунова», только совсем другое и по-другому.

Парк они с Валеркой отвергли как слишком пошлое времяпрепровождение. Решили обойти вокруг горы. Ах, как хорош был лес по обе стороны усыпанной ракушками дороги! Валерка рассматривал знаки на каждом столбе. Увидев указатель ста метров, начал эти метры вымерять шагами. Зачем-то осматривал края дороги. Зачем-то вспрыгивал и пробегал по каждой скамейке. «Люди ж потом садиться будут», — лениво выговорила ему Ксения. Но он только рукой махнул — у него были дела поважнее людей, которые садятся и сидят без дела на скамейках. Ксения же шла и шла в душистой свежести Джемушинского леса, среди высоких деревьев. Зелень была, казалось, сплошной. Но во внезапном просвете открылся бок другой горы, каменистой, грубоватой, даже на расстоянии угадывалась неустойчивость ее крупнокаменных осыпей, их нагретость, их готовность скользяще тронуться вниз. И воздух в этом просвете стал горячее, но свежести в нем не убавилось. Сколько бы ни дано было ее взгляду в большом городе — всё было чувство уплощенности, сдавленности, чувство карцера, где воздух не только отпущен скупо, по скудной мерке, но и обесцвечен, умертвлен наполовину. Здесь же были ярусы и ярусы зелени, воздуха, света.