Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Возьмите обратно заявление, — сказал Федор Прокопьевич, — и мой вам совет — подумайте по-взрослому о себе, о матери. Не понимаю я вашего поступка и понять никогда не смогу.

Попик покорно протянул руку, взял листок и скомкал его в кулаке. Федор Прокопьевич не смотрел на него, а когда глянул, вздрогнул: по щекам Попика, заворачивая от виска к подбородку, текла слеза.

— Я же так умру, — сказал Попик, — восемь лет в заключении, и дома еще больше, чем в тюрьме…

Неизвестно, как бы закончился этот разговор, но кто-то на небе сжалился над Федором Прокопьевичем, дверь открылась, и к его столу решительным шагом подошла начальник планового отдела Полина Григорьевна и положила перед ним что-то довольно объемное, завернутое в бумагу.

— Разверните, — сказала она и стрельнула взглядом в сторону Попика.

Тот повернулся, хотел было уйти, но Федор Прокопьевич остановил его:

— Прошу вас, останьтесь.

Развернул бумагу, и не смог удержать улыбку. Боком, подтянув колени к лицу, перед ним лежал выпеченный из теста младенец, какими их рисуют в учебниках анатомии на последней стадии развития в чреве матери. Выходной вес человечка Федор Прокопьевич определил на глаз — пятьсот граммов, и происхождение его уже не составляло загадки: кто-то из пекарей в ночной смене изваял эту ляльку. Когда после округлителя кусок теста прошел закатку и приобрел форму батона, его тут кто-то и выдернул с конвейерной ленты. А вернул обратно, когда ножи-нарезчики уже остались позади. Человечек въехал вместе с другими батонами в печь, оттуда — на лоток, в лотке на вагонетку, вагонетка же побежала к хлебному фургону. И человечка наверняка обнаружили уже в хлебном магазине.

Федор Прокопьевич молчал. Полина Григорьевна сдерживала свое возмущение, не хотела говорить при Попике. Наконец директор спросил:

— Ну и что?

Спросил с вызовом, дескать, ничего особенного не случилось, не вижу в этом никакого ЧП. Полина Григорьевна всплеснула руками.

— Федор Прокопьевич, что с вами?! К тесту прикасались, но это полбеды. Настоящая беда будет, если этому хулиганству не дадим оценки. Представляете, какие могут быть последствия? Какие еще могут появиться скульптуры!

«Скульптуры» рассмешили Попика, или он представил какие-нибудь фигуры, выплывающие из печи вместо батонов, он закрыл рот ладонью и сдавленно захихикал.

— Вот видите, — Полина Григорьевна гневно сверкнула очами, — ему хихоньки и вам, между прочим, смешно. А это не детская шалость, это служебное преступление…

Полуянов все это понимал не хуже ее, но не мог согласиться с другим: все они в последнее время взялись учить директора — Волков, Филимонов, теперь уже и Полина Григорьевна.

— Неужели, кроме директора, некому разобраться в этом, в общем-то, дурацком проступке? Установите кольцо, на котором было выпечено это художественное изделие, побеседуйте с пекарем, который дежурил возле нарезчиков ночью.

Полина Григорьевна все больше наполнялась гневом. От покоя, который источал ее белый халат и золотые бубенчики-сережки, не осталось и следа.

— Я уже восемнадцатый год на комбинате, — сказала она, — и не собираюсь пока уходить отсюда. А о вас, видно, правду говорят…

Она не должна была позволять себе подобных намеков при Попике, но что сказано, то сказано, не воротишь. Полина Григорьевна и сама спохватилась, стала объяснять:

— Не обижайтесь на меня, Федор Прокопьевич. Вы ведь сами виноваты, приучили людей ходить в кабинет что с большой, что с малой бедой. А потом — хлоп — и перестроились. Вы перестроились, а люди так быстро не могут.

Она взяла со стола человечка, завернула его в бумагу и, держа сверток на отлете в руке, как что-то не имеющее к ней отношения, покинула кабинет. А Федор Прокопьевич с грустью посмотрел на Попика:

— Как вас зовут?

— Гена.

Он не стал спрашивать отчества.

— Вот что, Гена, можете вникнуть в мои слова, а можете наплевать на них и забыть, но я вам расскажу. Отца у меня не было, а мать помню. Мы жили в тайге, на кордоне. Когда она возвращалась с лесоповала, я глядел на нее, как на чужую, и не хотел подходить. Она говорила: «Федечка, я же твоя мама». Я это знал, но была сильнее детская обида за то, что она меня бросала, и я не сразу ее признавал. Помню баню, которую не любил. Мыло попадало в глаза, и еще она терла мне мочалкой ноги, а ноги были в ссадинах, в болячках, а она терла, терла, и я однажды не выдержал и укусил ее за руку…

Федор Прокопьевич рассказывал о своей первой большой обиде на людей, когда ему не сказали, что мать умерла, и он все лето прожил, не зная об этом, потом вспомнил о детском доме. Достал письмо родителей Анечки Залесской и стал читать его вслух. Когда закончил, Попик спросил: