Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Сами толкнули на этот разговор. «Что мы с вами делим?» А насчет того, что я здесь не хозяин, тут уж со мной ничего не поделаешь — чувствую себя хозяином.

Волков расстроил его: «Чего тяну? Принял решение, ну и действуй». Волков расстроил, а Филимонов добил: пришел с разработкой тарификационного экзамена для ремонтников. Надо было ущипнуть себя: свят, свят, Евгений Юрьевич печется о ремонтной службе во всех цехах.

— Ну, спишем мы тех, кто не справляется с работой, понизим разряды, и что будет? Куда тех, которых спишем?

— В разнорабочие, — не моргнув глазом ответил Филимонов. — На разгрузочно-погрузочные работы, а также на уборку помещений.

— Вы уверены, что ремонтники после вашего экзамена не двинутся длинной шеренгой в отдел кадров увольняться?

— Не двинутся. Рады будут, что избавятся от работы, которую не в состоянии выполнять.

И это тоже говорил Филимонов, в цехе которого на ремонтников никто не жаловался.

— И в моем цехе, и в других, — говорил Филимонов, глядя в сторону, — есть резерв хороших ремонтников. Когда мы это дело наладим, многие механики и слесари вернутся к своим прежним специальностям.

— И все-таки вы не до конца откровенны со мной, — сказал Полуянов.

Филимонов недоговаривал, не раскрывал истинную причину своей перемены к ремонтникам. Покраснел, когда услышал упрек в неполной откровенности, хотел что-то сказать, но не сказал.

— Ладно, — пощадил его Полуянов, — я в друзья ни к кому не набиваюсь. Если дело выигрывает от этой тарификации, я — за. А если вы с главным инженером объединились против меня, чтобы двинуть вперед производство, то я тоже не возражаю, боритесь, воюйте.

Он был доволен, когда увидел, как смутился после его слов начальник кондитерского цеха. Федор Прокопьевич почувствовал, что Филимонов уже готов к полной откровенности, но не стал пользоваться этим его состоянием. «Я не Волков, я отмычками не пользуюсь, дружескими словоизлияниями авторитет свой не поднимаю». Он уже подозревал, что Волков воспользовался отмычкой, поймал на чем-то Филимонова и обратил в своего единоверца.

Полуянову в эту минуту показалось, что и к нему Волков подобрал уже некий ключик. Отомкнул в нем нечто такое, что было накрепко заперто. Вряд ли даже ради красного словца смог бы он раньше выговорить такое: боритесь, воюйте со мной!

В кабинете появился мужчина, высокий, в черном рабочем халате. Федор Прокопьевич не помнил его лица, высокая, угловатая фигура и этот, словно с чужого плеча, коротковатый халат были знакомы, а лица и кто таков — не мог вспомнить. У него вообще плохая память на лица. Был бы этот мужчина на своем рабочем место, он бы его вспомнил. На рабочих местах он сразу отмечал новеньких и с первого раза запоминал. Но когда новенький возникал в его кабинете (это уже случалось), вспомнить не мог.

Сегодня, после разговора с Волковым и Филимоновым, неузнанный рабочий торчал посреди его кабинета укором.

— Вы садитесь, — опомнился Полуянов, заметив, что вошедший ведет себя странно, не то чтобы робеет, а не знает, куда себя девать. — Я вас слушаю.

Мужчина сел и протянул ему листок, на котором Федор Прокопьевич сразу внизу прочитал — Попик. Ну да, Попик. Теперь ясно — рабочий из картонажной мастерской. Увольняется? Читать заявление не стал.

— Рассказывайте, — подбодрил он картонажника, — написанное и сказанное — не всегда одно и то же. Я прочитаю ваше заявление, но потом.

Попик пожал плечами, даже не пожал, а как-то дернул ими, словно стряхнул с себя что-то, и заговорил:

— Я знаю, что у комбината нет общежития, но мне надо место. Иначе буду увольняться, так как жить мне где-то надо, а там, где я живу сейчас, больше жить не могу.

Федор Прокопьевич вздохнул, и это уже была половина ответа. Ни квартиры, ни места в общежитии новому рабочему он обещать не мог. Этим вопросом ведал профсоюзный комитет. Конечно, голос директора кое-что значил, но не столько, чтобы обнадеживать Попика.

— А что у вас с жильем? — спросил он. — Что-нибудь случилось?

Свой вопрос он посчитал риторическим. Конечно же случилось. Место в общежитии не будет просить человек, которому за тридцать и у которого ничего не случилось. Скорей всего, развод, не хочет делить квартиру с женой, хочет быть благородным — жить в общежитии, которого у комбината нет. И очень удивился, когда Попик ответил:

— Ничего не случилось.

Слово за словом он из него вытянул такое признание, от которого впору было трясти Попика за плечи: ты что, издеваться надо мной сюда явился? Ты что, беды в жизни настоящей не знал? Двухкомнатная квартира. И в ней — всего двое: этот великовозрастный нытик и мать его — пенсионерка, заботливая, любящая и этой своей любовью досаждающая сыночку. От нее, от ее забот и любви, надумало чадо бежать в общежитие. И не догадаешься по внешнему виду, что перед тобой всего-навсего неблагодарный маменькин сынок.