Константин Лагунов - Начнем сначала

Но вот он упал и уже не смог подняться.

Побарахтался, повозился в снегу и затих.

Потом пополз.

Бог знает куда.

Очень медленно. То и дело ронял голову в снег и мгновенно засыпал, утрачивая связь с окружающим.

Ему было тепло. Он не слышал бури, не чувствовал ни холода, ни усталости. Однако инстинкт самосохранения был еще жив и будил уснувшего, и Бурлак вскоре просыпался, возвращался к действительности и снова полз. А через несколько минут тыкался головой в сугроб и засыпал…

«Конец, — билось в его угасающем сознании. — Конец. Усну покрепче и не проснусь… Это расплата. За все. За Марфу. За Ленку. За подлость…»

«Какая подлость?!» — закричал в нем какой-то голос. Закричал яростно, нестерпимо зло, так закричал, что вернул Бурлака к действительности.

«Какая подлость? Где? Разве я выгонял Марфу?.. Могла остаться. Ушел бы сам. Могла забирать все, что угодно. И это — подлость? Или я не делал все, чтобы сохранить добрые отношения с Леной? В чем же подлость? И почему я должен расплачиваться, за что?.. Кто судит? Кто карает? Бог? Нет бога. Судьба? Нет судьбы. Кто же смеет? Кто?..»

— Не за что… Некому!.. Неподсуден я! Неподсуден!.. — надрывно хрипел и рычал он, глотая и сплевывая снег.

Ему казалось, он кричит очень громко, перехлестывая рев бурана. Но это только казалось. Протестующий, негодующий, истеричный вопль этот гремел и владычествовал только в нем самом, в сердце и в разуме его, а вне, вокруг и возле него хозяйничала непогода.

Над тундрой пьяно шаманила, голосила и плясала метель, била в гигантские бубны, выла и улюлюкала, хохотала и свистела, кружилась и кувыркалась и билась припадочно да все неистовей, все страшней.

Где-то, поверженный сатанинской метелью, почти с головой засыпанный снегом, оледенелый и насквозь продутый, замерзал человек. Сильный. Властный. Самоуверенный.

Он уже не порывался встать. Не было сил шевельнуться. Не было сил кричать.

Омертвелые, парализованные чувства не воспринимали окружающее: холод, метель, снег. В засыпающем сознании вяло-вяло вспыхивала, шевелилась и снова гасла одна трепетная мысль: «Это наказание за Марфу… за Лену… за подлость…»

И не было иных мыслей.

И не хватало сил, чтобы перечить этой.

И она, эта последняя мысль, как последняя нить, постепенно утончаясь, некоторое время еще связывала его с миром. И вдруг оборвалась.

Славик не слышал, как звонко и громко потрескивали, постреливали поленья, горящие в печи, как рассерженным исполинским шмелем гудело в ней разбушевавшееся пламя. Не слышал он и непрерывного размеренно четкого тарахтения, которое в растворенные форточки вплывало с улицы вместе с белой струей холодного воздуха. Парень ничего не слышал и не видел вокруг, прильнув зачарованным взором к решетчатой серой стенке радиоприемника, сквозь которую легко просачивалась мелодия, сперва нежная и томная, потом бравурная и громкая. Славик не просто слушал, а прямо-таки вбирал, впитывал в себя знакомую и незнакомую музыку, которая в его воображении тут же обретала не только цвет, но и форму: странную, необычную, но вполне завершенную. Перед внутренним взором Славика возникали и рушились и вновь возносились необыкновенные, доселе невиданные строения, деревья и живые существа. Они шевелились, двигались, меняли окраску, то гнулись к земле, то тянулись к небу, закручивались спиралями, свертывались кольцами.

Дивные миры, неведомые и прекрасные, проплывали перед глазами юноши, и звали, и манили его, и влекли туда, где была иная жизнь — пестрая, яркая, шумная, где все двигалось, менялось, возникало и рушилось, перемалывая время и события. Славик предчувствовал, что там, куда его влекло, не было ни здешнего покоя, ни здешних отношений. Зато там было движение, борьба, цель, а он рвался к ним, не сознавая этого. Околдованный музыкой, поглощенный видениями, Славик давно позабыл, где он и с кем, и ни разу не глянул даже на Андрея, который, сидя в стороне, настороженно и пристально наблюдал юношу.

И четырех месяцев не прошло с тех пор, как их столкнула судьба, а у Андрея не было сейчас человека роднее, дороже и ближе Славика. Все свои дела, мысли, поступки Андрей теперь измерял и оценивал применительно к Славику. Иногда Андрею казалось, что он знал этого парня сызмальства, нянчил и пестовал, учил говорить и ходить, различать цвета, голоса и запахи. Андрей был уверен, что, еще не повстречав парня, уже знал о существовании вот этой круглой черной родинки над левым локтем Славика, и иные его родовые приметы казались давно знакомыми и, что особенно странно, родными. Про себя Андрей называл Славика «сынок» и, забывшись, не однажды так и обращался к парню, которого таскал за собой всюду: на линию, на охоту, на подледную рыбалку, уча его всему, что знал и умел сам.