Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Зря ты над ней воркуешь — кончается… — проскрипел Игнат. — Кабы знал, ни за что бы не связался с этой животиной…

— Что ты с ней сделал? — закричал Перчонок, подскакивая к брату.

— Ничего я с ней не делал… Верно, подыхать время подоспело, — глухо обронил тот.

— Домой ее надо… Она выживет… Я ее выхожу… — пробормотал Перчонок и опять бросился к лошади.

— Пустое дело… Все одно издохнет, — сказал Игнат все тем же скрипучим голосом. — Давай-ка спустим ее в овраг: волки, мол, загрызли. Двоим нам поверят. Ну что ты на меня уставился? Дело говорю!..

— В овраг?.. Живую?.. — спросил Перчонок, продолжая всматриваться в лицо брата.

— Подохнет… Один черт, где ей подыхать. Да не лупи ты, дурья башка, на меня свои гляделки!

— Живую?.. В овраг?.. — переспросил Перчонок, не отводя глаз, и в темноте лицо брата казалось ему личиной какого-то страшного и непонятного чудовища. — Догадывался я, братка, что нехороший ты человек, но не думал, что ты такой зверюга!

— Ого! — деревянно засмеялся Игнат. — А ну, что еще скажешь?

— Шкурник ты, живодер! — сказал Перчонок.

Игнат крякнул и голосом, в котором дрожала сдерживаемая ярость, спросил:

— Все сказал?

— Это ты ее сгубил, ты! — закричал Перчонок, наскакивая на брата, как воробей на ястреба.

— Я. Вот этой самой дубиной, — сказал Игнат и потряс перед братом тяжелой вагой. — Тебя бы надо дубьем попотчевать, да попалась дура лошадь. Не хочешь ли, брательничек, отведать, каково дубье на вкус?

С неожиданной силой Перчонок выхватил из рук Игната палку и закинул далеко в овраг.

— Врешь! Тебе это даром не пройдет! — кричал он гневно. — Ты ответишь за лошадь!

— Ну нет, — сказал Игнат с деревянным смешком, — отвечать будешь ты. Лошадь твоя, ты и ответишь.

Задыхаясь от гнева и ненависти, Перчонок твердил:

— Вон ты какой! Вон ты какой! — и все наскакивал на брата.

— Да уж такой! — горделиво сказал Игнат. — А коли не хочешь отвечать за лошадь, слушай, что говорю: в овраг ее — и концы в воду. Волки свое дело сделают.

— Сам ты волк! Но постой, я тебе клыки обломаю!

Перчонок вскочил на дровни и ударил по лошади, но Игнат уже держал мерина под уздцы.

— У меня только пикни: пристукну, как эту клячу! — сказал он, по-волчьи ощерив зубы и пнув сапогом Боярыню.

Перчонок рванул полы плаща и ватника, разодрал рубаху и закричал, срывая голос:

— На!.. Убивай!.. Гадина!..

Огромный кулак Игната гирей обрушился на голову Перчонка. И, когда тот упал, тяжелые сапоги замолотили по его телу. При каждом ударе Игнат хрипло приговаривал:

— Это тебе за гадину. Это — за живодера. Это — за зверюгу…

Как только Перчонок утих и тело его обмякло, Игнат дрожащими руками повернул мерина, вскочил на дровни и страшно заскрежетал зубами. Обезумевшая лошадь понеслась широкими машками.

А через полчаса колхозники увидели, как взмыленный мерин проскакал всем селом и остановился у крыльца конторы. Бросив вожжи, Игнат в разорванном тулупе, без шапки, с окровавленной головой вбежал в правление, где шла очередная планерка, и закричал отчаянным голосом:

— Люди добрые, человек погибает!

Все вскочили: «Кто? Где погибает?»

Сбивчиво и путано, но с поразительными подробностями Игнат рассказал, что у Волчьего оврага на них напали волки и потому только, что он сообразил сбросить воз, ему удалось отбиться и угнать, у Перчонка же не хватило догадки опростать дровни и потому он насмерть загнал лошадь.

— И ты… ты оставил брата?.. — спросил Грибанов, пристально глядя на Игната гневными глазами.

— Оставишь! — не сморгнув, ответил тот. — Лошадь-то как понесла! Да и кому охота волкам на ужин?

— Собирайте людей, едем! — крикнул Грибанов, уже не слушая Игната.

…Он лежит в глубоком темном провале. Над провалом навис тяжелый, непроницаемо густой туман. Холодно, мертво…

И вдруг откуда-то сверху пробился сквозь тьму и затрепетал луч света, и такой же светлый и трепещущий, как этот луч, послышался ему голос. Этот голос долетел сюда из далекого детства, и, как тогда, в детстве, ему стало легко и радостно.

«Мама!» — позвал он.

«Аиньки»? — ласково ответили ему. — Ты лежи, лежи».

Но совсем, как, бывало, в детстве, он испуганно рванулся и простонал, протягивая руки:

«Мама, ты тут?»

«Тут я, с тобой. Зачем волноваться-то? Волноваться незачем».

«Это Соня», — обрадовался он и тотчас же увидел белый в крапинку ситцевый платочек, светлые и мягкие, словно из овсяной соломы, волосы, тонкую, гибкую шею и большие, искристо-серые, удивительно ласковые глаза, ощутил ее теплое дыхание и тихое прикосновение легкой, почти невесомой руки.