Михаил Лисин - Пути и судьбы

Игнат нехотя кивнул. Помедлив, разрешила и Варвара:

— Ладно уж, живи покудова, небось, не чужой. Только пускай колхоз нам за тебя платит. На дармовщину нынче ничего не делается.

Чтобы не стеснять семью брата, Савелий уходил на конный двор, пока все еще спали. Приходил он только к ужину. За столом Варвара хмурилась и обращалась к Перчонку с одним и тем же вопросом:

— Долго ли мы тебя, болезный, пестовать-то будем?

— Тетя! Чай, он не ребенок, чтобы его пестовать, — вмешивалась Сонечка и, как могла, старалась помочь Савелию.

— Знаешь что, сходи-ка ты к дяде Сереже Грибанову, — как-то посоветовала она. — Объясни ему все как есть. Я знаю, он отзывчивый, поможет. Только ты, Савушка, посмелее. Чего робеть-то? Робеть нечего.

На общем собрании колхоза «Борьба», созванном по настоянию Грибанова, парторг сказал, что пора, мол, и Перчонку жить по-человечески, и все голосовали за то, чтобы выстроить Савелию дом. Тут Варвара вдруг расплакалась. Громко всхлипывая, она еще громче причитала, что дом у них — одни гнилушки, что они разом лишились амбара и бани и если им не дадут лесу, то она дойдет до Верховного Совета. Колхозники покачали головами, поспорили да и рассудили, что колхоз-де не обеднеет, если справит семье Игната Перцева баньку…

Лошади шли тихим покойным шагом. Привалясь широкой спиной к подсанкам, привязанным посреди дровней, Игнат дремал. У Савелия озябли ноги. Он слез и некоторое время шагал сзади, постукивая друг о дружку твердыми сапогами, а потом забежал вперед и начал поправлять обвисшую оглоблю.

— За домком едем? — спросил он лошадь, игриво косившую на его заячью шапку выпуклый глаз. — Да, брат Боярыня, навозим мы с тобой лесу и начнем строиться. И такой домище сгрохаем, что все село так и ахнет. А поедут мимо чужие люди — не надивятся. «Чьи это, — спросят, — хоромы красуются?» — «Хозяйские, — скажет им Сергей Петрович Грибанов. — Перцев Савелий Пантелеич выстроил». — «Да неужто сам?» — подивятся прохожие. — «А кто же? — ответит им Грибанов. — Правда, леску колхоз ему дал, а так все сам, все сам». — «Эге, — скажут проезжие, — видать, он у вас дошлый…» — «Человек что надо, — ответит Грибанов. — Вот подучится малость, будем его в партию принимать — достоин».

— Но, ты, вобла копченая! — вдруг закричал Игнат на мерина и свирепо взмахнул кнутом. Смирный отмахнулся хвостом и поскакал. Боярыня пошла спорой развалистой рысью, так что Савелий едва успел вскочить на дровни. Плавно покачивался в оглоблях ее широкий мосластый круп, из-под ног летели комья снега, а иногда прямо в лицо Перчонку падал спрессованный ошметок с отпечатками огромного копыта. Савелий мычал, отплевывался, но не догадывался отвернуть лицо. Он прислушивался к таинственной музыке, которую нет-нет да и заведут полозья дровней и жесткий, накатанный снег. Начиналась эта музыка так. Вот сперва что-то тоненько вздохнуло, вот слегка загудело, словно кто-то нечаянно тронул струну, и вот зазвенел тоненький-тонюсенький голосок — началась песенка.

Савелий слушал песенку дровней и снега и улыбался. Ему казалось, что песенка эта о том, как славно он и Сонечка заживут в новом доме назло Игнату и Варваре. От этих мыслей Савелий повеселел.

Как-то незаметно подъехали к лесу.

Удивительно красив сосновый бор зимой! Не успеешь еще приблизиться к опушке, а навстречу, все в снегу, выбегают стройные сосенки, всем своим видом зазывая в лес. А он, напряженно устремившись ввысь каждым стволом и веткой, стоит тихо и неподвижно — то ли дремлет, то ли думу думает. Но вот налетел ветерок, и высоко в вершинах возникло слабое движение: зашевелилась, зашелестела хвоя, упруго качнулись красные стволы, ткнулась в снег шишка с крохотной колючей веточкой, отшелушилась и взвилась по ветру тоненькая, как папиросная бумага, золотистая кожица, словно невзначай скрипнуло где-то надломленное дерево, — и снова глубокая, покойная тишина.

Когда въехали в глубину бора, сделалось темнее и заметно потеплело. Тонко запахло хвоей, корой, прихваченной морозцем, недавно срубленным деревом, нетронутым снегом и еще чем-то лесным, неуловимо знакомым и приятным. Лошади зафыркали, замотали головами и пошли тише, наслаждаясь лесной свежестью и необычайной тишиной.

Откинув воротник и распахнув полы тулупа, Игнат, похожий на большого разнежившегося кота, неожиданно замурлыкал какой-то непонятный напев, а Перчонком овладело необычайное волнение. Здесь, в лесу, он вдруг почувствовал себя самым счастливым человеком и, не зная, как излить это счастье, так и прорывавшееся на волю, подпрыгивал на дровнях, смеялся, визжал и, засунув в рот два пальца, свистел так, что отдавалось в стволах сосен и встревоженные дятлы разлетались прочь.