Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Часами сидел он в постели, глядя в больничное окно. Солнце заглядывало в палату все реже и скупее. Володя не мог наглядеться на дневной свет; с тоской встречал длинные больничные ночи. Приближался конец декабря…

Володя рвался домой, но старик-врач не отпускал. Однажды утром он вошел, таинственно улыбаясь и смущенно покашливая, внимательно посмотрел на Володю, выслушал пульс, поправил вокруг него простыни и, как всегда, дернув его за нос, с тем же таинственным видом удалился.

Володя задумчиво смотрел в окно, следя, как падал за мутными окнами чистый голубой снег. С вокзала доносились призывные паровозные свистки…

Вдруг легкие, осторожные шаги — кто-то шел на цыпочках — послышались от двери. Володя обернулся. Широко раскрыв удивленные глаза, к нему подходила Зина.

Бледный, как в первые дни болезни, он молча, изумлении смотрел на нее. На румяном ее лице, на ресницах, на рыжеватых волосах блестели капельки растаявшего снега. На белой пуховой шапочке тоже лежал снег.

Она сказала что-то — Володя не расслышал, улыбнулась, пожимая его худую, по-ребячьи нескладную руку своей холодной, пахнущей свежим воздухом, мягкой рукой.

— С Новым годом! — сказала она глубоким грудным голосом. — С Новым годом, Воленька!

— И с новым счастьем, говорите, девушка, — послышался из-за двери скрипучий старческий голос. — Вы молоды, а кто молод, тот и счастлив. Э-э, барышня, да ваш приятель совсем онемел от радости. Хотел бы я быть сейчас на его месте.

Врач добродушно засмеялся.

Володя растерянно смотрел на девушку, улыбаясь бледными губами.

— Молодой человек, очнитесь же! — снова послышался насмешливый и добрый голос врача. — Ладно… Не буду мешать вам, сизые голуби.

— Ты пришла?.. — смог, наконец, вымолвить Володя.

— Да, я пришла, — улыбнулась Зина.

Глаза ее сияли. Она торопливо развязала плюшевую сумочку и сунула в руку Володи холодное, словно ледяное, антоновское яблоко. Запах предосеннего, никнущего под тяжестью плодов сада хлынул в грудь Володи.

— Какой ты стал большой, Волька. Совсем взрослый… И глаза стали другие.

— Да, я вырос. Когда встаю и хожу по палате, ноги кажутся длинными-длинными и головой чуть до потолка не достаю…

— Это после болезни так кажется, — рассудительно заметила Зина.

Оба засмеялись…

…Они сидели у окна и, перебивая друг друга, делились пережитым. Зина рассказывала обо всем, что произошло в Овражном за последние месяцы.

— Ты права, Зина, — сказал Володя. — Во мне что-то изменилось. Как будто перевернулось что-то…

— Да, да… Ты многое узнал, Воля…

— И все мне кажется не таким, как раньше. Люди, дома, поезда. Как будто все это не настоящее… Ты понимаешь?

— Я понимаю, — чуть слышно ответила Зина.

— И ты будешь после всего, что произошло, так же со мной дружить? — смело спросил Володя.

— Буду…

— Не боишься?

— Нет. А чего бояться? — Ресницы Зины взметнулись вверх. Она наклонилась к Володе и проговорила со страстной силой: — Я ненавижу, Воля, всех, кто причинил тебе боль… горе… Ненавижу… За все… Ты знаешь, о ком я говорю?

Володя и в самом деле знал теперь, о ком говорила Зина, и не спрашивал, к кому была обращена ее ненависть…

Он сжал ее руку. Смотрел на Зину глазами взрослого, возмужавшего человека и так, точно хотел вобрать ее всю в себя, в свою пробудившуюся, озаренную каким-то новым светом душу.

Протяжный свисток паровоза донесся до их слуха.

Они взглянули в окно. Там, между привокзальных домов и по-зимнему голых тополей с чернеющими на них старыми грачиными гнездами, видна была часть дебаркадера с оснеженной крышей, исчезающие вдали стальные нити рельсов. Крыло семафора поднялось, точно указывая дорогу уходящему пассажирскому поезду.

Утро было пасмурное, и зеленый огонь семафора, не погашенный с ночи, светил сквозь редеющую снежную пелену.

— Поезд пошел, — сказала Зина. — Завтра мы тоже поедем домой… вместе… Хорошо? Врач сказал: завтра он тебя выпишет…

— Мы поедем вместе, — ответил Володя, благодарно глядя на нее.

Он смотрел на убегающие вдаль вагоны с белыми от снега, точно ватными крышами, и ему казалось, они увозят какую-то часть его самого в новый, еще неведомый, дальний и суровый путь.

И чувствовал он — полоса ранней юности остается в этой скучной палате вместе с грузом пережитого, а мужественная пора совершеннолетия светит впереди зовущим огоньком семафора…

1939–1957 гг.