Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

На третий день, после того как Ясенский прочел ходатайство Полуянова, Фому Гавриловича Дементьева, как инвалида, освободили на поруки служащих станции Овражное впредь до особого расследования. Двое суток просидел он у постели мечущегося в жару Володи, а на третьи — вернулся в будку. Голова его стала совсем белой, взгляд черных глаз — непроницаемо угрюмым и еще более нелюдимым. Никому не рассказывал он, что произошло с ним в охранном поезде, но, судя по тому, как долго беседовал с ним жандарм Евстигнеич — все на станции Овражное решили, что старый путевой сторож к делам забастовочным был причастен не менее других.

Вмешательство Антипы Григорьевича, участие Ясенского помогли Варваре Васильевне вернуться к своему шлагбауму, на котором она дежурила свыше двадцати пяти лет. Попросив Марийку присматривать за Володей, она приехала домой и по-прежнему встречала поезда.

Внешне как будто все стало на свои места; но никто не знал, что в жандармском управлении с каждым часом росли пухлые дела на всех, кто хотя бы косвенно принимал участие в забастовке. Кропотливо складывались в жандармских архивах толстые, как кирпичи, судебные папки.

Рабочих и служащих допрашивали и с видом всепрощения отпускали к месту службы. Люди работали, постепенно забывали о пережитом, а следственные дела на них разбухали, как нарывы…

Не вернулся домой Иван Гаврилович Дементьев и вместе с ним многие члены баптистской общины. Как в прорубь канули Софрик и Митя. О них не было никаких слухов в Подгорской железнодорожной слободке…

Володя выздоравливал. Однажды утром, после того как он впервые открыл проясненные глаза, к нему подошел суховатый старик, весь в белом, с сердитыми глазами, и, взяв его тонкую, прозрачную руку, проговорил скрипящим голосом.

— Ну-с, стачечник, будем поправляться? Довольно молоть всякую околесицу. Ты мне всех больных разогнал. Теперь будь любезен вести себя смирно, не то…

Смешной старик вдруг схватил Володю за нос, легонько дернул. Володя поморщился от боли, слезы выступили на глазах. Прохладный запах, исходивший от руки врача, желтое пятно солнечного света на стене палаты, большое окно, осиянное снаружи белизной только что выпавшего снега, поразили Володю. Впервые за много дней он так остро ощутил все, что было вокруг него.

Глаза наполнились слезами, он хотел привстать, но был так слаб, что еле поднял голову.

— Эй, бунтовщик, лежи, лежи… — приказал врач. — Теперь слушаться. Прощал я тебе многое… Оборвал ты мне пуговицы на халате — простил, термометр разбил — простил, по физии заехал раз — простил. Доколь же мне терпеть-то?

Врач тихонько, как-то особенно задушевно хихикнул. Володя смотрел на него светлыми глазами. Врач послушал пульс, потрепал Володю по коротко остриженной голове.

— Лежи, брат… Смотри в потолок — и никаких! И своих учителей больше не зови. Наболтал ты тут много лишнего и все зря…

Врач ушел.

После этого началось для Володи быстрое возвращение в жизнь. По ночам его еще пугали страшные сны: то видел он себя в вагоне охранного поезда, и тогда словно дымились перед ним сонные глаза штабс-капитана Сосницына и звонко скрипело по бумаге перо Дубинского; то снова сдвигались вокруг голые стены купе-камеры, и неподвижно глядел из-за решетчатой двери стражник в черной бескозырке… То мчался Володя на тендере паровоза, среди глухой воющей тьмы, обороняясь от сотен жандармов, то шел по каким-то запутанным нескончаемым улицам.

Часто во сне он дико вскрикивал и просыпался, обливаясь холодным потом; сердце трепетало, как пойманная птица.

Утро всегда рассеивало эти видения. Днем все пережитое казалось далеким, словно никогда не существовало. И даже самое светлое — встреча с Ковригиным и письмо Зины — будто случилось с кем-то другим.

Бежали однообразные, скучные больничные дни. Вечерами, а в праздники и по утрам приходила Марийка, иногда наведывались отец, мать. Они являлись будто бы из другого мира, который жил за окном палаты без участия Володи.

Беззаботный смех сестры, сияющая улыбка на ее смугло-розовом лице, ее голос, запах ее платья, ее смешные рассказы о хозяевах, о всяких домашних пустяках наполняли Володю ощущением чего-то на время утраченного, по-детски счастливого.

Он с нетерпением ожидал прихода сестры, радостно встречал ее.

Наступили дни, когда он мог вставать с постели, но ноги были слабы. Каждый нерв после перенесенной болезни отзывался тупой болью.