Сергей Михайлов: Далекие огни

Волна холодного, сырого, промозглого воздуха, перемешанного с выхлопной копотью только что отъехавшей иномарки, обдала его с ног до головы и заставила очнуться. Он открыл глаза.

Серые, в мокрых разводах, деревянные постройки барачного типа тянулись вдоль узкой грязной улочки. Было почти безлюдно, лишь изредка из сырого полумрака осеннего дня выплывали немытые и небритые тела местных аборигенов; безразлично скользнув мутным похмельным взглядом по одиноко стоящей фигуре, они растворялись в близлежащей подворотне. Откуда-то доносилась пьяная брань и звон бьющейся посуды. Где-то вдалеке простучал колесами товарняк.

Память туго возвращалась к нему. Он силился вспомнить, кто он, где он и как вообще оказался в этой захолустной провинциальной дыре, но какая-то невидимая пелена застилала его мозг, не давала просочиться воспоминаниям.

Голова гудела, тупо ныл затылок.

И вдруг — вспышка!.. Пелена треснула и разорвалась. В мозгу, подобно анкетным данным, стали отпечатываться четкие скупые слова:

«Петр Суханов. 1963 года рождения. Адрес: 1-й Заводской переулок, дом 14, квартира 38. Женат. Имя жены — Клавдия».

Пелена снова сомкнулась. Что-то там было еще, он это чувствовал, еще целый сонм каких-то воспоминаний, обрывочных сведений о его личности. Целое досье на него самого. Вот только доступа к этому досье у него почему-то не было.

Однако хоть что-то о себе он все-таки знал. Имя, возраст, адрес… Не густо. Но самое страшное было в другом: он не имел ни малейшего представления, что с ним было пять минут назад. Десять минут назад, час, неделю… Откуда он, что он здесь делает — именно здесь, в эту самую минуту? Почему именно здесь, а не где-либо еще? Кто он, черт побери?!

Он шагнул на мокрую грязную мостовую и наобум зашагал вдоль узкой улочки. Правое подреберье пронзила острая боль, отозвавшаяся пульсирующей болью в затылке. Он провел ладонью по мокрым волосам. Пальцы нащупали на затылке свежий, едва начавший заживать, рубец.

Ничего не помню… ни-че-го… Полная амнезия — так, кажется, это называется?..

Он чувствовал себя беспомощным и совершенно одиноким.

Метров через сто он наткнулся на какую-то забегаловку. Спустился по стершимся ступенькам вниз и очутился в едва освещенном полуподвальном помещении, где несколько смурных типов безразлично тянули мутное прокисшее пиво.

Отыскал туалет. Там, среди вони и грязи, в полном одиночестве, он ощупал свои карманы. Паспорт на имя Суханова Петра Андреевича, несколько купюр по сто, пятьдесят и десять тысяч — и все. Никаких свидетельств, могущих пролить свет на его прошлое, при нем не имелось.

В стене, над захарканным и заблеванным умывальником, он обнаружил бесформенный огрызок зеркала. То, что отразилось в его мутной поверхности, не вселило в него оптимизма.

Худое, изможденное лицо, покрытое недельной щетиной, ввалившиеся глаза, в глазах — отчаяние и немой вопрос… старая телогрейка с клоком ваты, торчащим из правой полы, ношенные солдатские брюки, заправленные в старенькие потрескавшиеся сапоги… часы «Полет» с треснувшим стеклом на левом запястье… Видок еще тот…

И это — я? Я!?

Он вернулся в зал, через силу влил в себя кружку мутного пива и вышел в сырую промозглость осеннего дня…

Четырнадцатый дом по 1-му Заводскому переулку он нашел только к вечеру. Ветхое трехэтажное кирпичное строение с облупившейся штукатуркой стояло в самой гуще таких же архитектурных уродов и являло собой типичный образчик советского провинциального градостроительного искусства 40-х годов. Закопченные стены в мокрых разводах, слепые прищуры крохотных оконцев, кривобокие ветви телеантенн на ржавой покатой крыше, груды мусора вдоль всего фасада, мерцающие в вечернем полумраке голодными огоньками десятков крысиных глаз, два пьяных мужичка, спавшие вповалку в луже у единственного подъезда — именно таким предстало родное жилище взору Петра Суханова, когда ему, наконец, удалось отыскать нужный дом.