Мира Смирнова - За окнами сентябрь

После его ухода Римма звонит Глаше, сообщает о легком на помине Мите, ругает ее за скрытность, называя себя «старым Форсайтом».

Отведя душу, напившись чаю, она достает составленную ею картотеку и плотно садится у телефона — необходимо заняться квартирными делами. У нее задача обменять Лялины комнаты и свою квартиру на большую трехкомнатную. Она пересмотрела уже много квартир, понравилась ей одна, на Садовой, — просторная, высокие потолки, большая кухня. Когда она там была, одна из комнат оказалась запертой. Жильцы объяснили, что в ней живет квартуполномоченная Агафонова: «Женщина старая, инвалид войны, блокадница. В принципе на обмен согласна, но что хочет взамен — понять трудно. Договаривайтесь с ней сами». Римма уже несколько раз звонила этой Агафоновой, но не заставала. Решив начать с нее, она набирает номер, и удачно: Агафонова весьма нелюбезно назначает ей время: завтра в пять.

На следующий день, обегав уже несколько адресов, Римма звонила в понравившуюся ей квартиру.

Открыл худенький мальчик в очках, под мышкой у него был журнал, и вежливо спросил:

— Вы по поводу обмена?

— А что, Агафоновой опять нет? — возмутилась Римма. — Мы же договорились…

— Она скоро придет, — поспешно ответил мальчик. — Ее на работу вызвали — нужный ключ там спрятала, не могут найти, — и снисходительно улыбнулся: — У нее пунктик — все прячет, а потом ищет, волнуется.

— Где я могу подождать? — сдерживая досаду, спросила Римма.

— Я вам сейчас ее комнату открою, она мне ключ оставила, — и снова улыбнулся: — Она ключ только мне доверяет.

Он повел Римму по коридору, они миновали одну дверь, у следующей мальчик остановился и, попросив Римму подержать журнал, начал возиться с ключом.

— Значит, ты — доверенное лицо? — спросила Римма. Мальчик ей понравился.

— Жалею ее, она чувствует. Я так считаю: если человек совершил героический подвиг, ему за то все прощать надо.

— Какой же подвиг она совершила?

— В блокаду тут жила, город защищала и раз во время обстрела чужую девочку собой прикрыла. Девочка жива, а она инвалидом стала.

«Где-то я об этом слышала…» — мелькнуло у Риммы.

— Она мне часто про блокаду рассказывает, а я думаю: смог бы так же? Если честно — не знаю. Может, и струсил бы…

Дверь наконец открылась, и они очутились в комнате. Было темно, душно, пахло скипидаром, громко тикали часы. Мальчик подошел к чуть светящемуся окну, раздернул тяжелые портьеры и приоткрыл окно. В комнату хлынули свет и воздух.

— Тоже бзик у нее, — пояснил он, — все закупоривает, говорит, что от пыли и света вещи портятся. — И, взяв у Риммы журнал, просительно проговорил: — Можно, я пойду рассказ дочитаю? Очень интересный, про говорящих попугаев. А вы пока сами все посмотрите. — И ушел.

Римма оглядела комнату и увидела… свой довоенный дом. «Не может быть!.. Как?.. Почему?.. Куда я попала?..» — в смятении думала она. Заходила по комнате, бессмысленно твердя: «Боже мой!.. Боже мой!.. Вот за этим столом сидела еще бабушка и разливала всем чай по старшинству. Римма получала последней. Этот стол пережил три революции, три войны, а из тех, кто за ним сидел, спорил, смеялся, почти никого уже нет. Дубовый буфет, упирающийся в потолок, с застекленным верхом, колонками и полочками, в детстве казался Римме замком, и она все добивалась: «Кто там живет?» Бабушка объясняла: «Посуда». А Римма была уверена, что за нижними резными дверцами живет злой карла, который стережет кого-то маленького, доброго, живущего наверху за веселыми стеклышками. Она решила непременно освободить его и однажды забралась на буфет, но не удержалась там и, зацепив вазу, свалилась на пол. Ей совсем не попало, потому что осколок прорезал щеку. Бабушка держала ее на коленях, зажимая ранку ватой, а мама звонила по телефону, висевшему возле этих часов, вызывала санитарную карету. Бабушки и мамы давно уже нет, а еле заметный шрам остался.

Неожиданная встреча с прошлым, нахлынувшие воспоминания лишили ее сил. Захотелось сесть, подумать, но мебель стояла в таком неколебимом музейном порядке, что она не решилась отодвинуть стул и подошла к большому вольтеровскому креслу. Когда-то оно стояло в ее комнате, и в добрые, душевные минуты они сиживали в нем вдвоем с мужем. За десятилетия живое представление о Борисе стерлось и даже фотография не вызывала его, но сейчас из недр растревоженной памяти он возник в осязаемой реальности. Римме показалось, что может дотронуться до него. Она увидела Бориса: худого, длинного, по-своему изящного, с ироническим блеском глаз за стеклами очков, до того штатского, что невозможно было его представить в кровавом труде войны. Почувствовала свежую боль в сердце: «Как он там будет?..» И тут же одернула себя: «Не будет… был, был…» Потери окружили ее. Римма села в кресло, и ей почудился запах одеколона «Камелия», который Борис употреблял после бритья. Она сидела закрыв глаза, боясь спугнуть горькое счастье еще раз видеть его.