Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Кончался короткий зимний день. Зима еще не установилась — хлопьями падал мокрый снег, он таял и превращался под ногами в грязное месиво. На перроне было сумрачно, и состав казался серым, унылым, совсем не похожим на те нарядные «фирменные» поезда, которыми привыкла ездить Вера Васильевна. Она поднялась в вагон и, пока проводница проверяла билеты, огляделась: вагон, купейный, был старый, очевидно снятый с дальних линий и переведенный на этот полупригородный маршрут.

Вера Васильевна вошла в купе, стряхнула и повесила шубку, задвинула дверь, сняла высокие сапоги, надела туфли, села на жесткую полку, посмотрела в окно на мелькавшие станционные строения и удивилась: куда меня понесло? Зачем?

Когда сегодня утром позвонил администратор и, льстивым голосом справившись о самочувствии, предложил поехать на три выступления (он не сказал: сольных концерта) в старинный северный городок, добавив, что ехать нужно сегодня же в восемнадцать, она, не раздумывая, согласилась. Администратор, видимо приготовившийся ее уговаривать, горячо поблагодарил, похвалил за мобильность, которой «молодым бы поучиться», и попросил к четырнадцати подъехать за документами и билетом.

Как только она положила трубку, ее ужалила мысль, что к ней обратились лишь потому, что тот, кто должен был ехать, заболел или понадобился на других, более ответственных площадках. Охватило, ставшее привычным за последние годы, чувство обиды, ущемленности, и она решила немедленно позвонить и отказаться, сославшись на неотложное дело, забытое во время разговора.

Но какие у нее дела? Кто поверит? И ей вдруг так захотелось хоть на два дня вырваться из своей размеренной, спокойной, удобной и пустой жизни, снова остаться один на один со зрительным залом и, быть может, вернуть утраченную уверенность, желание работать, что она прикрикнула на себя: «Подумаешь, обиды! Сказала — и делай!»

И неожиданно успокоившись от звука своего еще красивого, сильного голоса, вытащила чемодан и начала методично собираться.

Но теперь, в этом плохо освещенном купе, ей стало так одиноко и тоскливо, такой нелепой показалась надежда, что эти три выступления (не сольных концерта) что-то изменят в ее жизни, так потянуло домой, что снова пришлось одернуть себя: «Не распускаться!»

«Не распускаться!» — эти два слова, постоянно раздававшиеся в ее тихой квартире, стали как бы девизом ее нынешней жизни, которую и жизнью не назовешь, — так, прозябание, существование, доживание. Эти слова заставляли ее вовремя вставать, делать гимнастику, поддерживать чистоту в доме, покупать и готовить еду, отвечать бодрым голосом на редкие телефонные звонки. Чаще всего эти слова вырывались после других: «Что со мной случилось? Как это произошло?»

Вся ее внутренняя жизнь была сосредоточена на стремлении разобраться в этих вопросах, найти корень своих ошибок (она чувствовала, что во многом виновата сама) и, поняв, сделать «крутой поворот», но стоило ей начать думать об этом, как стеной вставали обиды, истинные и мнимые, за которые она невольно цеплялась, — из виновницы они превращали ее в жертву, вызывали горячую жалость к себе и поток горьких, адресованных обидчикам обличительных речей, которые те никогда не услышат.

Ей было за пятьдесят. Немного, но все-таки «за»… Конечно, это не молодость, но и не старость же? А выглядела она гораздо моложе. Сохранила ловкость и быстроту движений. Была здорова. И… никому не нужна. Еще семь-восемь лет назад она чувствовала себя центром большой, шумной семьи, у нее была любимая работа, принесшая ей пусть не славу, до этого не дотянула, но известность. Дела, заботы не вмещались в день и захватывали часть ночи, но, поспав четыре-пять часов, она вскакивала бодрая, свежая, с радостной готовностью начать новый день. Телефон разрывался от звонков — скольким людям она была нужна! У нее даже выработался телефонный стиль разговора: «Что? Когда? Где?», «Стою на одной ноге…», «Есть полторы минуты…». И все это ушло незаметно, постепенно. Утекло, как вода сквозь невидимую трещину.