Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Хорошая композиция, — неопределенно проговорил он, — точно сделана. Но… неужели вы действительно собираетесь ее читать? — с каким-то неприятным удивлением спросил он.

— То есть как?! — в свою очередь изумилась Вера. — А для чего бы я ее делала?

— Наташе тринадцать, шестнадцать, восемнадцать… И даже в самом конце всего двадцать семь — двадцать восемь лет…

— Ну и что… — начала было Вера и сразу остановилась, поняв: «Я стара… Он считает меня старой…»

Это не приходило ей в голову. Она не чувствовала своих лет и была уверена, что окружающие тоже не замечают ее возраста.

— Вы можете еще превосходно работать, — мягко проговорил он, — но этот материал уже… Боюсь, что вы попадете в ложное положение… — И ласково добавил: — Вы не обиделись?

У нее хватило сил, улыбаясь, ответить:

— Нисколько. Я подумаю.

Она не торопясь сложила в папку листы и, не слушая его заверений, что он найдет ей «гигантский материал», спокойно ушла.

Выйдя на улицу, она, не отдавая себе отчета, побрела в противоположную от дома сторону.

Был веселый апрельский день. Таяло. Город казался промокшим насквозь. Она шла, все убыстряя шаг, в голове настойчиво жужжали слова: «уже», «еще», «еще могу, уже нельзя…», сворачивала в какие-то переулки, попадала на какие-то улицы и, только выбившись из сил, остановилась в совершенно незнакомом месте. Ноги промокли, слабость была такая, что хотелось лечь прямо на сугроб серого талого снега. Она посмотрела на часы и ужаснулась: ей давно пора быть дома — вечером концерт.

Поезд тронулся. Очевидно, она так и поедет одна. Судя по спущенным верхним полкам, этот вагон никогда не наполняется. Пять часов одиночества в замкнутом пространстве купе! Раньше она бы этому обрадовалась — предотъездный день всегда бывал шумным и утомительным. Нужно было подготовить дом к своему длительному отсутствию — проверить одежки детей, что-то пришить, простирнуть, тщательно убрать квартиру, накупить впрок еды и развесить «плакаты».

Когда-то, перед первой поездкой, Вера Васильевна, беспокоясь, что без нее все пойдет вкривь и вкось, села и «прожила» весь день своих детей. В результате на будильнике появилась картонка: «Заведи меня!», над Петькиной кроватью повисла черная ступня, красные буквы вокруг нее кричали: «Стой! Вымой ноги!», над обеденным столом с люстры спускался громадный язык, вопрошавший: «Поел? А кто уберет?», газовая плита просила: «Погаси меня!», входная дверь напоминала: «Проверь, где ключи!». Муж и дети, а потом только дети всегда провожали и встречали ее — это было традицией. Они вваливались с ней в купе — им непременно нужно было знать, как и с кем она поедет, совали приготовленные подарочки: шоколадку, яблоко, свежий журнал. В десятый раз договаривались, на какие главпочтамты писать и когда ждать от нее известий.

Сегодня ей некому было даже сказать: я уезжаю. Никто не заметит ее отсутствия, не будет ждать ее возвращения, и если она совсем не вернется, то хватятся ее не скоро — кто-нибудь из старых подруг начнет тревожиться, что ее телефон давно не отвечает.

Вере Васильевне стало так горько, что снова пришлось одернуть себя: «Не реви! Только этого не хватало!» Чтоб отвлечься, она быстро надела очки и вынула текст.

В последнее время ее великолепная профессиональная память стала подводить. В Пушкинские дни с ней произошел ужасный случай. Ее послали в маленький клуб иллюстрировать лекцию о творчестве Пушкина. После того как лектор рассказал о «Борисе Годунове», она начала читать «Сцену у фонтана», читанную ею без счета. Начала хорошо, подъемно, прекрасно видя своим внутренним видением звездную ночь, сад, фонтан, дошла и монологе Самозванца до слов: «Ты ль наконец? Тебя ли вижу я одну со мной…» Следующая строка — «Под сенью тихой ночи» — вылетела начисто, напрочь! Ее обдало жаром, она в смятении повторила: «Одну со мной…», в отчаянии брякнула: «Под луной…» — и кое-как дочитала до конца.

Это «под луной» стало для нее жупелом. Теперь перед редкими концертами она заставляла себя прочесть весь текст — подключала зрительную память.

Вера Васильевна раскрыла папку и поняла, что читать не сможет, темно. Какое у нее раньше было острое зрение! Ей говорили, что она может быть впередсмотрящим на корабле. Да-а… теперь ей ежеминутно что-нибудь напоминает о приближающейся старости, усиливает ощущение непрочности, беззащитности. Раньше ей казалось, что старость — это не про нее, что ее неиссякаемый запас жизненных сил позволит ей до последнего часа оставаться молодой, сильной, работоспособной, нужной всем. Ну, появятся седина, морщинки — ерунда, чисто внешние признаки, а внутренне она останется такой же. Получилось же как раз наоборот — с внешними признаками дело обстояло сравнительно благополучно, а вот внутреннее состояние выражалось в словах: «Как мне все надоело! Как я устала жить!» Иногда бывали взрывы — она металась по квартире и выла: «Надоело! Осточертело! Обрыдло! Не хочу! Не могу так!» И снова возвращалась «на круги своя»: «Что со мной случилось? Как это произошло?» И снова путались мысли, наваливались обиды…