Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Видимо, Умид специально написал ей в письме эти несколько газелей, чтобы она прочитала всего Навои. Он, наверно, думал, что свои слова будут не столь убедительными, и выбрал ей в наставники поэта. Умело подобранными газелями Умид напоминал ей, что она не должна забывать о своих планах на это лето…

Хафиза посмотрела на мать, которая сидела пригорюнившись в кресле и зашивала штанишки Алишерчику. Быстренько подошла к ней и, порывисто обняв, стала уговаривать не сердиться на нее.

— Отец еще не совсем выздоровел! Как ты можешь уехать в такое время? — выговаривала сердито Нафисахон. — Я удивляюсь твоей бессердечности. Ты прежде не была такой…

— Отец все понимает и отпускает меня. А вы не хотите ничего понимать, — сказала с упреком Хафиза и надула губы.

«Неужели все девушки сразу так и меняются, стоит им только окончить школу? — думала Нафисахон. — Впрочем, Хафиза сызмальства любила настаивать на своем — права она или не права, И чаще всего ей уступали, думали, повзрослеет — образумится. А нынче вон как все обернулось — отец болен, а ей и дела до этого нет. Ведь если сегодня человеку лучше, завтра опять может быть худо. Не дай бог, конечно…»

Нафисахон думала об этом, но вслух сказать не решалась. Не хотелось расстраивать дочку перед дорогой. Сердце ее сжималось при мысли, что дочка, не успев как следует погостить дома, уже уезжает. Слезы набежали на глаза. Утерев их платком, взглянула на Хафизу, обидчиво нахохлившуюся на диване, произнесла сдавленным, прерывающимся от сдерживаемых слез голосом:

— Ладно уж, поезжай. Что поделаешь… Коль решила поступать в Ташкенте, готовься по-настоящему. Не пропускай консультаций…

Хафиза подбежала к матери и, словно маленькая, сев ей на колени, обняла и стала покрывать ее лицо поцелуями. Разве Хафизе хотелось покинуть свою мать, отца и Алишерчика? Как было бы хорошо, если бы они все вместе жили в Ташкенте. Но отец сейчас не может вернуться туда. И еще не скоро, наверно, они с матерью переедут. Потому что отца сюда направили, а он никогда не отказывался от порученного ему дела. Подумав об этом, Хафиза не стала говорить матери, чтобы они скорее переезжали в Ташкент, зачем расстраивать ее еще больше.

Из другой комнаты притопал Алишер и дернул сестру за юбку, — дескать, ты уже большая и нечего тебе делать на коленях у матери. Хафиза обняла братишку и, присев перед ним на корточки, поцеловала в крутые румяные щеки, в теплые мягкие виски. Но он все тянулся к матери, захныкал. Нафисахон взяла его на руки и постаралась ему, внимательно слушавшему, объяснить:

— Тебе сестра кажется взрослой, а для меня она такая же маленькая, как ты. Ведь еще вчера только я тебя кормила грудью. А позавчера, мне кажется, я вскармливала своим молоком твою сестру.

Хафиза весело рассмеялась. И прижалась к лицу матери щекой.

— Да будет вам, мама!..

Мать обрадовалась, увидев наконец, что дочка повеселела, сама улыбнулась и сказала совсем противоположное тому, что говорила до этого:

— Твой отец уже совсем здоровый, дочка. Тебе незачем о нем беспокоиться. Я за ним смотрю хорошо. А ты береги себя. Не ходи в саратан по улице. Не читай лежа, глаза испортишь. И вообще не перегружай голову чтением. Не сдашь экзаменов, не принимай близко к сердцу. Поступишь в следующем году.

— Ну, что вы, мама! Если провалюсь, это же для меня будет трагедией.

— Я так… Я говорю… А ты думай сама…

Утром того дня, когда Хафиза уехала в Фергану, Умид собрал нужные документы и поехал в научно-исследовательский институт селекции и семеноводства. Он проехал несколько остановок в трамвае, а затем отправился пешком до нужной ему остановки. Прошел вдоль многолюдных, застроенных многоэтажными домами проспектов Шастри и Черданцева. Недавно еще эти места были пустырями, заросшими лебедой и янтаком, где ветер переносил с места на место тучи пыли. А вон там был овраг, куда свозили со всего города мусор и всякие отбросы. Сейчас, если приезжему рассказать об этом, он может и не поверить. Всего за каких-нибудь два-три года здесь выросли целые кварталы многоэтажных жилых домов. Деревца, посаженные вдоль арыков, еще только набирали силу и не давали пока никакой тени. В последние годы Умид только и видел свой институт, библиотеку, студенческую столовую, расположенную неподалеку от общежития, и свой «двухэтажный» дом. Во время учебы у него не оставалось свободного времени, чтобы просто пройтись по городу и посмотреть его, как это часто делают приезжие. Конечно же он слышал разговоры, читал в газетах, что окраины застраиваются, а в центре реставрируются старые здания. Но не мог предположить, что город изменился и похорошел до такой степени.