Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Арслан доехал на трамвае до Хадры и зашагал по узким улочкам старого города. Было морозно, снег хрустел под ногами. Небо с вечера затянули тучи. Спряталась луна. Однако белые стены домов и белая дорога, засыпанная снегом, не давали властвовать тьме. Арслан хорошо различал протоптанную стежку.

Свернув, Арслан вступил в свою махаллю. Впереди мелькнул слабый огонек. Он мерно покачивался, приближаясь. Арслан догадался, что кто-то идет с фонарем. Человек приблизился и, подняв ручной фонарь, осветил лицо Арслана.

— Ия, родившийся в рубашке, откуда идешь?

Арслан узнал голос Мусавата Кари. Надо же, легок на помине!

— Салям алейкум! — поздоровался Арслан. — Был в гостях, Кари-ака.

— Ваалейкум ассалям! Слышал, что ты поступил на завод. Правда это?

— Правда.

— А мы с твоим Махсумом-ака только что говорили о тебе. Переживает он за тебя. Говорит: «Такой джигит, а себя ни в грош не ставит». Ты же можешь жить припеваючи, как хан! У тебя такие способности! Если как следует заняться делом…

— Вы имеете в виду торгашеские дела? Разве же это достойно человека, уважающего себя?

Мусават Кари не ожидал услышать такое, опешил.

— А вы не заноситесь, молодой человек. Спуститесь хотя бы на четыре вершка!

— Ни на вершок не спущусь, Кари-ака.

— Не плюй в колодец, пригодится воды напиться, дорогой мой Арслан.

— Решение мое твердо. Я стал рабочим. Таково было завещание моего отца. Завещание же отца для меня священно.

Среди ночной тьмы Арслан не видел, а скорее почувствовал, что Мусават Кари хмуро смотрит на него. Минуту они молча стояли друг против друга. Потом Мусават Кари, не произнеся более ни слова, зашагал прочь. И Арслан отправился своей дорогой. То, что этот человек даже не попрощался, вселило некоторую тревогу. Арслану было известно, сколь коварен этот человек. Он мстит всякому, кто не угоден ему. Впрочем, что он может сделать Арслану? Сплетнями и клеветой испортить репутацию? Есть старая пословица, которую отец любил повторять: «Не бойся кривой тени, если прямо стоишь». Чего ему, Арслану, опасаться? У вагранок сгорит всякая приставшая к нему шелуха.

Старшему брату Нишана-ака Эсану-бува исполнилось восемьдесят четыре года. Борода у него и волосы белые, как хлопок. Необыкновенно добрый от природы человек, он особенно ласков к детям. Эсан-бува отличается своеобразной, какой-то красивой старостью. Он уважаем всеми, на празднества и обряды приглашается, как самый почитаемый гость. Необычайно проницателен и мудр Эсан-бува, и многие махаллинцы идут к нему за советом. Умер ли кто, родился ли у кого ребенок, первым на обряд приглашают его. Не раз он, прочтя молитву, нашептывал младенцу на ухо его имя. И не счесть в махалле людей, которым он дал имя.

Не уподобляется Эсан-бува иным старикам, которые брюзжат, сетуя на нынешнюю молодежь за то, что она забыла аллаха. Он аккуратен в исполнении правил шариата, к молитвам приученный с детства, вовремя совершает намаз, но никогда не разглагольствует перед молодыми о святости шариата. А следует ему по той причине, что частенько уж думает: недолго осталось жить и, кто знает, может, придется предстать пред судом аллаха.

Ребятишки, внуки и правнуки, завидев его, точно только что оперившиеся птенчики, устремляются к нему, толпятся вокруг, и каждый хочет, чтобы дед поднял его разок. И тогда счастливчик, болтая ногами, радостно смеется. А потом Эсан-бува достает из глубокого кармана специально припасенные карамельки и раздает их детям.

Дома два младших правнука часто затевают с ним игру. Дед так увлекается, что забывает о возрасте. И в эти минуты разница между ними — его седая борода.

Когда наступает время намаза, Эсан-бува, не медля ни минуты, стелет джайнамаз — коврик для молитв — и начинает молиться. А оба правнука, визжа и смеясь, вертятся напротив. Им кажется, что бува то и дело кланяется, касаясь челом пола, специально, чтобы их рассмешить. Они тянут его за чапан, пытаются усесться верхом на его спину, с нетерпением ждут, когда же он, обратившись к ним, скажет что-нибудь вслух. А во время намаза нельзя говорить ни о чем, кроме как думать о молитве. Он только рукой делает знаки, — мол, отойдите, не мешайте, — а малыши думают, что дед играет с ними, топчутся перед самым его носом. Бува выбирает, в какое место джайнамаза коснуться лбом, наклоняется то влево, то вправо. «Да простит меня всевышний», — произносит старик в конце молитвы и сворачивает джайнамаз. И снова играет с детишками или, заняв свое обычное место на подстилке подле стены, вставляет в штепсель вилку и слушает репродуктор. Но правнукам нет дела ни до его намаза, ни до увлечения радио. Бува самый любимый человек в мире, и он должен принадлежать только им.