Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Она руку выпростала из-под одеяла, нашла мою ладонь, притянула к себе. И когда мои глаза немного привыкли, я увидел на её лице осторожное внимание, будто она чего-то от меня ожидала. И не неуверенность, не сомнение, а сосредоточенность – после мне придёт на ум сравнение с точкой в центре бесконечно большой округлости. И если говорить обо всём этом, то начинать нужно со слова «неизбежность», после которого сосредоточенность определится сама собой, и лицо, исполненное осторожного внимания, откроет мне неизбежность нашей любви, моей и её, вероятно, большей, а может быть, и великой любви. Не никли наши головы, не прерывалось дыхание – спокойно вело оно неисповедимыми путями кровь, спокойны были руки – её, когда она, не торопясь, точно решила для себя заранее, что так и будет, обняла, привстав, меня за плечи и привлекла к себе, мои, которые повторили с той же неторопливостью её движения и легли на плечи ей. Вопрос и ответ прозвучали мгновенно. И как холодно спокойно была жива она! Как и тогда, когда в окне зимой звезда стыла, белоснежная горечь, пронизывающая тёплый сумрак спящего дома.

– Никогда не думала, что ты такой красивый, – сказала она. – Подожди немного. Спешить нам некуда. Правда? – Браслет сняла, на пол уронила.

– Нет, нет. Конечно, нет, – сказал я, целуя её в тонкий висок.

Слышно было, как опять отвалилось несколько листьев. Я попытался представить их такими, какими они были… мокрые, широкие, кое-где чёрные пятна, черенок с остро очерченной светлой впадинкой на конце, как у неё за ключицей, где бьётся невидимая жилка. Но всё, что я представлял, лишь представлялось, покорно следуя моей памяти, и ни один лист не ожил, и меня это не трогало, потому что я знал, что уже отторгнут от окна, от дождя, от шороха за окном, обретаясь в области ветра и солнца, о которых говорил за столом, несмотря на то, что ни ветра, ни солнца давно не осталось.

– Помнишь тот мой старый, давнишний сон? Я не боюсь, не думай, что я боюсь… – Что же это такое? Что? Ты знаешь? Ты можешь мне ответить? – говорила она тихо.

Я лежал лицом в подушку и краем глаза смотрел туда, где должно было стоять зеркало, куда я смотрел каждый раз перед тем, как уснуть, – всегда, засыпая, растворялся в его бездонном аквариуме, среди дышащих ракушек и не догадывался ни о чём, не подозревал, что будет так, потому что многого не знал, откуда мне было знать? – и теперь не знаю – оставалось догадываться, притворяясь перед собой, что не придаёшь ничему значения, а одно только любопытство, одно равнодушное любопытство, одна жестокость движет тобой, а потому причиняешь боль всем, кому придётся, будто в исступлении каком-то, и ей тоже, и она виновата, – разве она не знала тогда, что это будет? – пусть не во многом, а мне хватало. Как прохладно жива она была рядом, шёпот, босые ноги, кухня, зима и лето, ждал на крыше… и это тоже боль: детское тщеславие – иглой в кожу, татуировка, мгновение…

– Что же это такое, Юля? Милый, любимый, последний мой, – монотонно говорила она, словно в сон уходила, а от меня требовалось обернуться, словно кто-то напутал в известной истории. – Юлий, – она руку положила мне на затылок, и я не нашёл желания сбросить её.

– Любовь, – сказал я.

– Нет, – сонно возразила она, – другое, то мне стало бы… то мне понятно. А этого я не понимаю…

И не любовь, прежде всего, мой мальчик, – как часто её можно спутать с другим чем-нибудь, не имеющим подчас с ней ни малейшего сходства, – не любовь, повторяю, а, бесспорно, молчание. В противном случае остаётся довольствоваться отчаянием. Видишь ли, на твоём примере, умножающем ряд подобных, я проникаюсь сознанием того, что овладевает оно нами исподволь, задолго до того, как бросаемся во все тяжкие, не уставая метаться между уничижением и гордыней, между трусливым суеверием и не менее трусливым отрицанием. Медленно и неукоснительно растёт оно в нас, уподобляясь в том, как ты замечал, времени, но только оно, скорее, напоминает мне бамбук и приговоренного к казни произрастанием его, осуждённого на неподвижность, которая сталкивается с бегущими вверх, схожими со сталью ростками.

И вообще, если остановить взгляд на выдуманных человеком казнях, можно избежать многих темнот, касающихся его бытия. Да, оно незаметно вместе с нами, неразрывно с нами, какую бы впоследствии форму не принимало, и не подозреваем потому, растрачивая усилия на умозрительные построения, которым надлежит служить как бы инструментом, заранее улавливающим признаки того, что потом сокрушает нас, и, как кажется, весьма внезапно.