Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Получается, что ложь преспокойно сидит на месте, позёвывая, а ты так или иначе приходишь к ней. К тому же, приближаясь к себе, ты, безусловно, отдаляешься от другого человека, от других, тешась несовершенной порожней мыслью о сходстве себя и остальных.

Да, камень и облако… Конечно, я могу представить ход твоих рассуждений – отыскивая себя, ты как бы искал других, будто равенство других и тебя несокрушимо, словно ничего не изменяло твоё желание; к себе шёл, ну… а к другим тоже, думалось тебе, не уходил же от них! Не отдалялся, был всего-навсего беспристрастным: вот, мол, и себя, и их вижу нагими в свете беспощадном. Это ли не ненависть?

Не знаю, что это, но только не ненависть… Но что? Тогда избирается боль, которой своей конкретностью, привязанностью к естеству надлежит оправдать отчаяние, созревшее в нас, прояснить его, стать его причиной.

Боль разыскиваем, к боли влечёмся, уповая на её всемогущество, способное избавить от речи, от двусмысленности и погрузить в первобытное мычание, распластать в одномерности, забвении, наконец, объединить. А ложь, позёвывая, ждёт… Вот тебе слово: боль. Оно коротко, оно одно, безо всяких других, как ты где-то замечал, – служебных… И я всё равно ничего не пойму! И спрашиваю уже себя: где, что ты упустил, в какой миг заблудился?.. Страдание? Не искал же ты его, наконец! Не такой ты дурак, чтобы принять его за мысль. Неразумные мечты о любви. В мечтах она неотъемлема от страдания… или наоборот, что не имеет, впрочем, никакого значения…

– Нет, дальше! Дальше! Что же ты остановился? Продолжай наводить тень на плетень! Как странно… Я ожидал другого, но изо всего, что ты наговорил, разобрал только кое-что о сердце, когда оно болит. И то потому, что теперь по утрам у меня часто болит сердце. Так часто, что просто устаёшь. Знаешь, как это начинается? Выпиваешь чашку чая, смотришь в окно, во дворе гуляют отражения солнца, и лето, Герцог, лето, которое я когда-то любил безо всякого страдания. Впрочем, ты сам говорил мне в незапамятные времена, что надо ждать лета, ждать, невзирая ни на что, а когда оно наступит… всё устроится. Когда наступит, подступит. Боже мой, Боже мой!..

– Должен сказать, что ты постарел, – сказал он. – На улице я тебя ни за что бы не узнал.

– А ты меня не узнавал. И не раз… не будем об этом.

– Возможно…гм… вполне возможно. Годы! Возраст, посуди сам.

– О душе сожалею.

– О, не стоит. Слишком затянулась моя старость. Поверь мне, Юлий.

– Как и моя молодость.

– Не сравнивай. Долгими бывают лишь вечера.

– И чтобы приблизить их конец, ты носишь свои очки?

– Как погляжу, тебе они не дают покоя.

– Покоя мне не даёт их цвет. Чёрный? Серый? Ты коптил их долгими вечерами на керосиновой лампе? Ты наблюдал солнечное затмение? Увлечение астрономией?

– Бутылочно-зелёные, – с достоинством ответил он. – Цвета пивной бутылки с прозеленью. Старьё, сейчас таких не производят. Увы!

– Ручная работа.

– Вот именно. Я могу позволить себе…

– Но послушай! – сказал я. – Можешь ли ты себе позволить снять их на минуту?

– Вот оно что!.. Какая в этом необходимость?

– Одолжение! Одно маленькое одолжение в услугу за то, что я слушал тебя не прерывая и чуть от скуки не умер.

– Одолжение? – переспросил он. – Разумеется, нет. От скуки не умирают.

– Ты боишься? Ну да, ты боишься…

– Чего?! – улыбнулся он, открывая рот с почерневшими корешками зубов. – Мне уже скучно бояться. Но ежели ты настаиваешь, я могу, конечно, снять. Пожалуйста!..

Он снял очки и завертел ими в пальцах, потом положил осторожно на стол, а на меня уставился спокойный, выцветший и такой же, как вода по утрам осенью, глаз. Герцог смотрел с заметным усилием, и я подумал, что если мне и суждено верить во что-то или кому-то, то пускай это будет его глаз.

– Ну вот, ты удовлетворён? – проговорил он, растирая пальцами переносицу. – Вот тебе мой глаз. И что ты в нём прочёл? Ответь.

– Ничего! – бездумно и радостно вырвалось у меня.

– То-то… Отрадно, – произнёс он. – Думаю, что и бессмертие вряд ли что прочтёт в нём, а вечность и подавно. Ха-ха-ха! Как ни любопытны они, но поживиться этой парочке тут нечем.

Не успел он закончить и высморкаться по обыкновению в рукав, как от стены отделилась широкая мясистая тень, в которой я без труда узнал Рудольфа. Он несмело шагнул к столу, за которым сидели мы, потихоньку распивая вино, и внезапно бухнулся на колени, воскликнув при этом прерывистым задушенным голосом: