Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Ах да, ты говорил о сердце! Пускай, случается, что и сердце. Сердце нетрудно вывихнуть, и оно будет болеть точно так, как растянутое сухожилие. Ответь мне, о чём ты говоришь, когда болит нога, прости, я имел в виду сердце? Зуб? Хорошо: зуб, желудок… Мычишь? О да, привожу твои слова – как-то ты выразился, что слово «смерть» нетрудно сравнить со старым напильником, нестерпимо визжащим, когда он скользит по алмазу… Ну, а что ты делаешь, когда боль великодушно тебя отпускает? Когда она позволяет забыть о ней? А? Не начинаешь ли ты говорить? Естественно. Разумеется, это всё имеет место лишь при определённой чистоте условий, когда боль идеальна, а прекращение абсолютно. Ты говоришь, словно пугаешься, что страдание оставит тебя… А почему бы мне, или нам вместе, не проделать простенького фокуса, – так сказать, ловкость рук и никакого мошенства! – итак, речь – твоё настоящее прошлое, а молчание – неизменное настоящее, и страх настоящего толкает тебя к слову? Видимо, так…

Погляди, эти три дня, о которых ты не можешь разумно и доходчиво рассказать, погрязая в беспомощном нагромождении аналогий, стали для тебя неким непрекращающимся настоящим, и ты растерянно толчёшься в нём, напоминая муху в оконной раме, не подозревая, что отнюдь не вечность настигла тебя (которую ты, если мне не изменяет память, без устали звал) – чего греха таить, ты ведь так считаешь, а тут получается, что не вечность; дураку понятно, что не то, не то совсем, – скорее всего инфинитив, как сказал бы филолог, когда в тебе ни дней, ни часов, ни лет: вроде бы отказался от речи, но и молчание покинуло тебя. Собственно, и пафос гримасы, которым ты будто бы исполнен и проникнут до мозга костей и который тобой движет, остаётся пустой затеей, так как неизвестно, что ты передразниваешь…

Однако, у тебя бесспорно возникнет вопрос относительно сопряжённости присутствия и отсутствия, прошлого и настоящего, молчания и речи: неужто нерасторжимо связаны они с друг другом? Вероятно, ты найдёшь, что я забыл о непререкаемой истине, гласящей о первородстве слова; что, мол, так было, и что не может быть иначе?.. Старики, вроде меня, должен тебе заметить, относятся к самым достоверным свидетельствам с изрядным сомнением, что, быть может, напоминает юношеское легковерие; и вместе с тем (забываешь ты, не я), забываешь то, что нет-нет, да и возникнет в твоём сознании помимо воли – не нарекая пустоту именем теории, но эхом отзываясь в ушах Всевышнего, в толщах тысячелетий роемся, отыскивая имена… чему только? – и наш язык всего-навсего безначальный, потрясающий своей скрупулезностью – дневник поражений.

Нет, нет, не сравнивай, прошу тебя, камень и облако, хотя, бывает, и похожи они своими очертаниями. И не слово. Во всяком случае для нас – не оно. С самого начала я говорил тебе… да, с самого начала. К тому же легко сказать, что в ходе событий было упущено что-то, допустим, самое главное… Прости, но я вынужден – у тебя всё разваливается, всё разрушено, вопреки тяготению к связанности, монотонности. И какие ещё грядут разрушения! Ты и сам не сознаёшь вполне того, напоминая мне простаков, твердящих из века в век, будто лицо Бога можно узреть повсюду. Да… Самое главное. Поди ж ты!

Искать смысл, искать лицо… нелепо, нелепо. И как последняя возможность что-то выяснить – приближение к себе… Так? Жажда самого себя – я не ошибаюсь, – а это иногда каждому будто во сне было, кажется, что ничего нет, и его самого нет, жульничество обыкновенное, галлюцинация, – вплоть до того, что руками принимаешься ощупывать себя: что же это такое, думаешь, что это должно в конце концов означать? На что-то руки натыкаются, что-то ведь есть, а в голове сквознячок веет, пустота тихая, неназванная. Так? И тут припоминаешь, конечно, со дна сознания всплывает соломинка, не та, которая в чужом глазу, а за которую впору вцепиться, опровергая меры пространства, объёма, массы, времени – рукам слепым они пустячком ничтожным тотчас кажутся – слово, прежде всего оно, чуждое опостылевшим измерениям. Его открываешь в себе, и тут оно, несмотря на веселье и хмель, словно вскрывает жилы, из которых хлещет отчаяние, отчаяние, а ты, – ты, тщетно уповая на магию слова, уверовав наивно в то, что оно пребывало раньше многих вод, тверди небесной, – нарекаешь пустоту именами, и немало проходит, покамест ощутишь бесплодность предпринятых действий… как же, как же! творчество, дар неземной, ещё одна совершенная, изящная, глубокомысленная запись в ряду ей подобных, а что касается слова? – и воды высыхают и твердь крушится – что оно?