Аркадий Драгомощенко - Скрипторий Александра Скидана

Аркадий Драгомощенко

Скрипторий Александра Скидана

Я не силен по части традиций, предписаний и различного рода следований, хотя искушение объясниться на этот счет не избывает своей притягательности. Возможно, действительно существует некое место Петербург, и как каждое место, облагаемое данью словом его означающим в данном случае словом место предполагает собственное настоящее, собственное присутствие, собственное "есть". Но совпадение с таким настоящим местом, с временем настоящего, сворачивающим времена в непреходящее мгновение нескончаемого и не разрешающегося в сроках начала, с пространством, не предполагающим тени вообще, случается крайне редко, и если оно порой кому (рано или поздно каждому) удается, то в обыденной практике такое совпадение именуется смертью.

Возникает вопрос можно ли совпасть настоящему со смертью, подобно тому как мысль совпадает с собою о себе? То есть, возможно ли совпадение настоящего с собою же без остатка... и так далее, говорим мы уходя в иллюзорную бесконечность созерцающих себя верениц зеркал. Вопрос этот не имеет никаких оснований, это всегда абсолютно частный вопрос и все же он то и дело возникает по причине того, как писал Морис Бланшо, что

"умереть означает потерю личности, уничтожение бытия, но также и утрату смерти, утрату того, что в ней и во мне делает ее возможной. В жизни я смертен, но когда я умираю, прекращая быть человеком, я также прекращаю быть смертным, более я не способен умирать и настигающая меня смерть устрашает меня, поскольку я вижу ее таковой как она есть более нет смерти, лишь только одна ее невозможность" (Mourice Blanchot, Literature and the Right to Death)

Я привел столь длинную цитату не столько потому, что она изначально бесполезна в том виде, в каком представлена здесь, сколько потому, что именно книга Александра Скидана, включающая в себя часть, поименованную "Кенотаф" (удвоенный фальшивый сигнал), побудила меня искать в самом себе те первые и самые верные реакцииотзвучия, возникающие по обыкновению при первой встрече с чем бы то ни было и которые тотчас исчезают, уступая место иного рода намерениям и желаниям.

Первое, что коснулось моего воображения было конечно же, лежащее "под рукой", совлечение неких "театров" Александрии, самого Александрапоэта и обложки книги, исподволь отсылающей меня к орнаментам пустыни Наска, покрывающим, как известно, 85 квадратных миль пространства и устремленным в свей беспрерывной вязи к единственному центру к горе Сьера Бланко. Как говорит Елиот Вайнбергер, имя этой горы на языке индейцев Наска означало непроизносимое слово.

Невозможность вымолвить, отделить от себя опьянение сомой речи, быть обреченным на речение, которого в то же время как бы и нет, точнее как бы и не было, поскольку кенотаф есть манифестация отсутствия per se является именно той перспективой, вне которой какое бы то ни было чтение книги А. Скидана DELIRIUM не представляется мне возможным. Мадригалы (латинское matricale песнь на материнском языке) составляющие корпус DELIRIUM'a предстают плотно сотканной тканью намерений, в палимпсесте которых читатель волен будет угадать нескончаемое число предложений обратиться к тем или иным поэтическим явлениям. Контекстуалиазация, интертекстуальная насыщенность поэзии А. Скидана создает еще одно измерение этого проекта политическое. Двойственность чувства, с которым мы вступаем или, как то иногда кажется, вступили в наследование предшествующей культуре в данном случае можно говорить о двадцативечном русском модернизме вероятно и есть одна из тем пишущего. Действие этой драмы располагается также и в пределах герменевтики:

Вот и пойми: книги читают нас,

прорастая сквозь

многотысячным смыслом...

i. e. попыток воссоздания себя в невремени культуры (романтическая точка зрения) и осознания полной невозможности существования такой "культуры" вообще. Партизанские действия Скидана в тылу серебряного века очевидно успешны, однако, увы впрочем, это было известно заранее даже такое скрупулезное исследование руин уже не населит письмом плоскости возвращения в сегодня. Что, безусловно, порождает исступление поэта, его одержимость, скорость переходов, головокружение потому что наиболее сокровенным и скрытым желанием его, невзирая на печальное и вместе с тем обнадеживающее знание, является одно поиски слова, скрытого в слове и т.д., способного разговорить непроизносимое слово скриптория. Так некоторые египтологи до сих пор думают, что существуют звуковые волны определенной частоты, которую нужно только найти, чтобы разом открылись, хранящие молчание, тайные камеры пирамид.