Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– В памяти тебе не откажешь, – заметил я.

– Будем думать, что это явление не ложной памяти, – усмехнулся он.

– Отнюдь, – сказал я и добавил: – Господи, какое отвратительное зрелище я представлял собой! Как стыдно!

– Не знаю… не знаю, что и сказать, с детьми как-то не думаешь о мировой гармонии. Дети как дети – щенки сопливые, орущие, описанные, блюющие… Дети. Вот и ты был таким. Теперь постарел, – помолчав, он закончил: – Мне было бы крайне неприятно видеть теперь, как ты плачешь или, скажем, икаешь.

– Вот ещё что! Прости меня, но неужели ты не понимаешь?

– Отец… – не слушая, говорил Герцог, сводя брови. – Отец, хм… Тогда на кладбище ты ко мне и обратился, как к отцу. Что ж тут удивительного? Верно, и полковнику Теотокопулосу доступно было многое из того, что ныне кажется тебе исключительно твоим достоянием, твоего ума, наития… Ха-ха! – тихо, но резко расхохотался он. – Боярышник цветущий, сирень, голоса, шёпоты, тихий смех, майские ливни… Да, таким часто предстаёт нам прошлое, в которое погружаемся, как в летнюю воду ранним утром…

У него глаза такие, как вода, о которой он говорит, подумал я, начиная готовиться к плачу, какого я ещё не знал, не представлял.

– Мнится, что тишина вокруг, благодатная тишь, благорастворение воздухов, любовно расправляющее каждый лепесток… Чем тебе не молчание! Но не оно, не оно! Блекнет и рассыпается прахом стебель и снова возникает на том же месте. Уходят цветы и возвращаются, словно не кончалась весна, будто она бесконечна, как и лето, как и зима, осень, будто не сменяют они друг друга, а из одной точки расходятся одновременно – такова бесследность.

Не Божественная тишина, повторяю, Юлий, но молчание – не путай. Они связаны нашими слабыми чувствами, разнясь во всём, ибо первое можем принять как извечную сущность небытия, а второе – как способность слышать его. И при чём здесь любовь? Одиночество Бога, судя по всему, и подвигло его на создание человека, сослушателя… Ещё один угол зрения, ещё одна точка, своей отдалённостью неминуемо приближающая к полному видению – прах-стебель, и завтра новый на его месте. Что отличает его от предшественника? Бесследность… – единственное, что не терпит пресловутого смысла.

Ах, Юлий, каким пронзительным оком надо обладать, чтобы не слилось всё в слепящее пятно, которому никаких измерений не дано, в котором мера потоплена, как сущность в числе. Так мы минуем, а вернее, не дойдём до того, что ты упоминал как распад. Но ты, безусловно, будешь стоять на своём, твердя без конца, что, мол, надлежит срывать покровы, хотя бы для того, чтобы столкнуться лицом клицу с ничем, но почему же ты предполагаешь, что твоё лицо останется при этом прежним? Не взглянет ли пустота в твои глаза, не предстанет ли ей только она одна? Вечный Нарцисс…

А как же слово, которым мы спасены? Какую роль отводишь ты ему? А потом, когда слишком много света, начинаешь думать разное… свет, свет… свет полагает не свет, а то, что есть, всегда содержит в себе полное отрицание себя же… Двусмысленно, старо, но основное не в этом… Нда, гонки по вертикальной стене в среду на площади провинциального рынка!

Завтра ты сделаешь ещё одно открытие, и оно будет не более и не менее нелепым: Существование Бога содержит в себе полное его «небытие».

Тот же цирк! Если бы только не отчаяние… О, не сбрасывай его со счёта! Но только тупица (последуем дальше) не согласится, что исчезновение Бога так же непостижимо, как и его явления. Твой знакомый, которому китаец снится… Фома? Он тебе о свободе говорил, он нашёл, где остановиться, чтобы часы не превратились в груду бесполезных колёсиков. Трогательная свобода доверия. Меня потрясает ужас, который он ежечасно испытывает, но ты! Твой ужас… А ведь фокус этот проще пареной репы – поверь, и ты в мгновение ока возложишь своё бремя на плечи того… мда, мусорный холм. Произнеси слово, одно только слово, по-твоему, оно необходимо – и груза твоего как ни бывало! Ты счастлив, объят любовью, сомнения развеяны по ветру веры. Любопытно, чего же требует дьявол, когда ведёт охоту за душами! Признания в праве на существование?

– Дьявол просто поёт свою песню.

– Это его личное дело. Наше дело молчать, мой мальчик. Не любовь, не вера, но молчание. И пускай утекает из нас жизнь – если другого применения ей не сыскать, – как из земли уходит вода, паром возносясь затем к престолу Того, кто недоуменно слушает свою тишину. Закончи своё повествование. Поставь предел ему. Не пытай у смерти, где её начало, где конец.