Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Смешно! Разве способен наш жалкий ум различить, где жизнь, а где нет? Ну что тебе ещё нужно, чего добиваешься? Тебе требуется знать, в какие края отправился твой художник? Он отправился под машину. Потом его отправили в морг. География небытия поразительно проста – однако, пока цел, уноси подобру-поздорову ноги! Вместо того, чтобы забыть, ты ищешь объяснений, вызываешь на откровенность его любовницу, хочешь разузнать, связан ли кладбищенский пейзаж с десятком книг, которые ты удосужился прочесть… Осведомись об этом в городском комитете ДОСААФ, вернее будет. Тебе бьют физиономию (и поделом) за неуместное фиглярничание, а ты в результате придумываешь детство, обрекая призраки на невнятные тайны мадридского двора. В безвольном мигании полустёртых лиц, в неразличимом бормотании ищешь истоки некоего абстрактного предательства, его разгадку… цветущий куст, смех, поцелуи!

Нет, не никли наши головы, не прерывалось дыхание, оно было размеренно и напоминало движение крыла, похоже было на блистающий маятник в воздухе, а вперёд подавшись, вминая в стену сигарету, в углах городского зноя – языком спотыкаясь одеревеневшим неслышно провести по шершавым, сухим губам, и даже такое мизерное усилие рассыпается снопами коричневых искр, разбегается почечно-зелёными кругами, оседая на щеках и плечах липкой испариной, точно зимнее тепло на коварно-солнечных окнах, и как в окне – вернее, в полынье, к которой дотягиваются сыпучими серыми отражениями многоугольные дома, заселённые голубями, геранью, столами, крысами и… людьми.

Людьми, пожалуй, с них начинают, но ими не заканчивают, ограничиваясь подкупающим обобщением, – как в зияющем проломе амнезии брезжит та, которая дана рядом (и новая весна, он прав, и новые стебли – чем новые отличаются от вчерашних?); и как в толще воды, разрезанной бритвенно сверху донизу, колеблется, не воплощаясь окончательно в что-то должное повторить меня, жёлтую майку, пустой мятый пластиковый пакет в руках, которые я бессильно отыскиваю по косточкам на запястьях, по устью уставших вен, по поту ладоней и: «ничем не помочь… теперь ничем мы ему не поможем, теперь он один», – вот так, оказывается, ничем. И глаза рыщут под ногами в поисках опоры на завтра – сегодня ещё удержимся. Да, устою сегодня. Глаза ведут свой счёт, уши – свой.

– Над чем ты смеёшься?

– Когда мы пошли, она так жалобно говорила: «Я не знаю, что делать сегодня…»

– Разве это смешно? Ты глуп.

– Но как же! Так жалобно, так непривычно – «что делать сегодня». Будто бы она знала, что ей делать завтра. Впрочем, довольно. Завтра я еду. Решено. Отрадно улетать в стремительном вагоне от северных безумств на родину Гольдони! Но, если буду жив, если вернусь и встречу, чего не бывает, Рудольфа, он мне сумеет напомнить этот вечерок… Ты понимаешь, я хочу жить!

– Светает. У меня кости ноют перед рассветом.

– Нет, ты увидишь, он придёт ко мне и заявит, что я рехнулся. И потом везде, всюду, во всех домах, откуда его только не вытолкали, он понесёт свою выгодную весть. Чужое безумие – козырная масть на руках!

– Светает. Скоро поднимется солнце.

– Оно давно в зените!

– Скоро оно сдвинется с места…

– Оно давно упало за горизонт!

– Будь по-твоему. Как будто это что-то меняет.

– Нет. И то, что я хочу жить, тоже ничего не меняет.

– Да.

– Вот видишь! Ты сам сказал, ты сам, сам это сказал…

– Менять не меняет, конечно… Помнишь сказку про Тантала? Помнишь, как ему надоело выглядеть идиотом? Аполлодор умалчивает об одной детали. А именно о том, что в один прекрасный день Тантал ухитрился кое-что нарушить в равновесии возмездия. Голод – не тётка… – вздохнул Герцог. – Кого хочешь уму-разуму научит, да и времени у него для раздумий было предостаточно. Вообрази, объяви себя царём голода, даже богом голода, а так как должность эта была вакантной – ну кто, согласись, прельстится, а он обладал неосторожно отпущенным некогда богами бессмертием – воленс-ноленс пришлось согласиться, что номер ему как бы удался. Впрочем, это ровно ничего в его положении не изменило. Сорвал жидкие аплодисменты, вновь обратил на себя внимание, а выйти за пределы известной поговорки о сапожнике без сапог, увы, так и не смог.

– Ты? Теперь смеёшься ты? – спросил я у Герцога. – Кажется, у нас тут комната смеха. Колесо обозрения и комната смеха.

– Пустое, – сказал он. – Не придавай значения. Пустое, – повторил он. – Плюнь. Разговоры, не более того. Я устал. Знаешь, мой мальчик, я ведь чувствую, что не могу быть тебе опорой. Сидел и думал… Конечно, конечно, приятно стоять на крыше, гонять голубей, мотыльков, сильфид, и чтобы лето, знаешь, царило… боярышник, смерть в благоуханном саду. Не могу… Ты много вопросов задаёшь, немыслимо много! Я не успеваю их повторять. Люди только тем и занимаются, что без устали задают всякие вопросы. Нет, благодарю покорно. Какая изощрённость! Я устал, я ничего не могу: иногда не вопрос будто, а утверждение, незыблемое, жестокое, но в глубине – такая же беспомощность, такая же растерянность, всё тот же вопрос, которого нет и не может быть. Сущую правду я говорил тогда, когда ты плакал от страха – помнишь? Отец уходил от тебя в глину, и вот ты плакал, и трудно мне было пройти мимо тебя. Помнишь, что я сказал?