Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Вот только в белые ночи глаз проникает, думал я, в это наднебо, в державный холод, в неуязвимую зрением осиянную стужу света, свободного от всех вещей, не коснувшегося ни единого предмета на земле, когда и птицы поют и кричат, если прислушаться, и боярышник цветёт, если присмотреться, и я, рукой цепляясь за спутницу, ком ледяной глотаю.

– Потому что пустота так влечёт! Так притягивает! Нигде, никогда, ничем не отражённая и непостижимая, ни в одном приближении, божественно юная, без единой морщины тления.

Так некоторых притягивает глубина, смотреть не могут вниз, на шаг отступают, шаря по стене ногтями, цепляясь за малейшие шероховатости, трещины, слюну сглатывая, или не отступая и не глотая судорожно слюну, прокисшую (будто нищенский медяк за щекой), а прикрывая глаза бессильно слезами, не в состоянии отвернуться – как я не в силах смотреть туда, в ветреный свет чужой, то пером вьющийся нежнейшим, безрассудным, то копьём летящий, оплетённый огненной прозрачностью предрассветного ветра, ничем не обнаруживающего себя в густой патине земного оцепенения. Как пусто там! Как пусто…

О, да сохранит тебя нездешняя сила! Опустим глаза долу. Вовсе не радостно их опускать, не радостно, но надо, потому как посмотришь на такое небо одну ночь, вторую, третью, словно ядом тихим будешь опоён, отравлен будешь – и что, скажи!

Что после: глаза друга, брата, жены? – нет, не в ночных мокрых садах, где крапива клубится под зреющими плодами и вершины лип увенчаны мокрыми зелёными звёздами, не в садах, размежёванных лучами месяца, где лопухи каменные стоят, и жилы подорожника гудят и ноют кручиной истреблённых до начала героев, и угол дома выломан тьмой из тьмы, – нет, здесь – здесь оставит тебя воля, тут, не отводя глаз от того, что небом не осмелишься назвать, забывая тошноту, выращенную годами ночи, сбросившей свой аляповатый гиматий, явившей навсегда, – о, ты не сдвинешься с места! – ослепительно-нагую лживую плоть, где в неисповедимых глубинах очертаниями одевается хищное светлое тело чайки, – слепленное из перьев и слюны, о котором думаешь, что из дерева, из коры ясеня, из коры осокора вырезано, а не из перьев составлено, – продолжая скользить по странной лёгкой дуге, затерянной концами в жемчужном сумраке, который одинаков всюду: и там, и здесь, и подальше, и за деревьями, за бастионами, за мостами, – на этом месте, не сходя с него, потеряешь ты всё… но глаз не отведёшь.

И спутница, не проронившая ни слова, стоит. Колечко вертит паутинное на пальце.

Она видно, очарована тихой погодой, паром зеркальным, ожерельями старых крыш – тесная крепость дня оказалась текучим призраком. Погибнуть от счастья ночью… Хотел бы я знать, о чём она думает? Хотел бы и выпить я.

– Она думает, что я кретин! – озаряет меня. – Ну-ну… такие, стало быть, пироги.

А она, оказывается, сказала, что мы пришли. И вот, вроде бы незаметно, – так, чтоб я не подумал чего, не обиделся, – разжимает мои пальцы у себя на предплечье, освобождая мою кисть от лишнего напряжения.

– Ну, пожалуйста, ну не надо… – произносит она, отстраняясь легко. – Отпусти же, мне неприятно, – терпеливо, настойчиво убеждает меня тоном, каким говорят с детьми и стариками. – Отпусти, пожалуйста, прошу тебя…

И я отпускаю, конечно. Зачем держать? Всё равно не удержишь. И чтобы не выглядеть окончательным дураком, спрашиваю:

– Знаешь, сколько я заработал в позапрошлом месяце? Не угадаешь! Вот такую прорву денег! – развожу в стороны руками для убедительности. – Раздал нуждающимся. На Болыпеохтинском кладбище. Ходил и раздавал. А хочешь знать, за что мне платят деньги? За песни. Я сочиняю песни. Я сочиняю мужественные песни, мужские лирические песни о людях романтического труда. Это когда рыбаки уходят, например, в море, а невеста будет ждать его вечность, несмотря ни на что, ни на бурный Аквилон, ни на происки стихий – девственницей останется, клянусь тебе, останется! Грустная песня, верность долгу, классицизм. Но я подозреваю, что она-таки наставит ему рога. А хочешь, мы уедем на дачу, и дождик, и холод, и мгла, я напишу тебе песню, в которой будет петься на восьми языках, как мы ударно вгрызаемся в толщу земли и победа нам обеспечена? Ты споёшь её? Знаешь, в качестве аванса с тебя причитается…

– Не осталось, – машинально ответила она, а я подумал, что не рассмешил. Не получилось. И вообще ничего не получается! Целый день дурака валяем, шляемся неизвестно зачем, ноги отваливаются, в горле резко континентально, знобит, чёрт знает что получается, а скоро утро наступит… Ой-ой-ой! Утро… Ведь так про всё на свете забыть можно. А ну-ка! Дважды два? Число. Верно.