Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Ты плачешь? – спросил я Соню. – Плачешь?..

– Да, – улыбнулась она. – Плачу.

– Зачем? Неужели нужно плакать!

– Значит, нужно, – сказала она, улыбаясь и вытирая подбородок.

– Не плачь, – сказал я и осторожно снял её руку со своего затылка.

– Постой, – сказала она. – Я уже не плачу. Вот и всё… вот, всё.

– Бабушкин? – спросил я про браслет.

– Нет, конечно! Старый знакомый подарил. Очень давно.

– Знакомый? – удивился я. – Вот тебе и на! Ая не знал…

Она кивнула головой. Знакомый, – подумал я, – какой-такой знакомый?.. Прикинул в уме, сколько может стоит такая вещь. Старая, согретая, давнишняя. Не просто так браслет, а вот такой – как он есть – подарок старого знакомого. У неё были знакомые. Вот ведь как! Ну да, почему же у неё не должно быть знакомых! У меня есть, у всех есть, не счесть нам знакомых. Жена есть. Я ей тоже что-то подарил. Кольцо с аметистом, книгу по хиромантии, или кольцо с аквамарином, но – вероятней всего – с александритом, а книгу не по хиромантии, а менее запутанную, более ясную – «Устав караульной службы». Или нет – сапфировые серьги. Серьги сапфировые в платине ей моя мама приподнесла, а я подарил ей счастье. Вот так. Ей так и говорили: «Наташенька, это счастье. Ты от счастья, девонька, плачешь. Погляди, какой у тебя мужик! За ним как за стеной будешь. Деток растить будете, родителей чтить, на благо общества трудиться! Экая дурёха – плачет!»

«Одни смеются от счастья, другие плачут, – скажет потом Костя, – А я от счастья только пить могу, и то вечером. И чем счастливей, тем сильней напиваюсь, а от самого высокого счастья, случается, напиваюсь до того, что блюю без разбора, где придётся. И меня гонят в шею! Выталкивают с моим счастьем на холод! Такое, значит, дело…

С годами свыкаешься, – скажет он. – Вот взять, к примеру, Адмирала. Человек из приличнейшей семьи, тонкого воспитания, глубокой эрудиции, с хорошими генами, искуснейший собеседник, а трескает эту водку напополам с портвейном сродни транспортному рабочему в день тринадцатой зарплаты – безо сякого счастья. Не пьёт, а усугубляет».

«Ты от счастья плачешь», – говорили ей. – «Наташенька, подруженька, почему муж твой так бледен, ни кровиночки на его лице? Ну вот, ну умница, вытерла глазки и ладно, и нам веселей на душе от твоей улыбки». Меня тоже осыпали крупой утешений, обставляя шутками, напоминавшими инвалидов севастопольской войны: вот-де, твои дни свободы миновали, друг ты наш ситный – утешали так разговаривающие цветные пятна, но я улыбался высокомерно и рассеянно, и отшёптывался: мол, всё впереди…

«У кого впереди, а у кого и между», – веско заметил шофёр такси, в котором мы возвращались из загса. А когда ещё проехали, Наташа прижалась, как прижимаются счастливые девственницы, омытые слезами, получившие на то гласное позволение ото всех, – прижалась трепетно и сказала, что хочет от меня ребёнка, а я в ответ: «Не сейчас же приниматься за дело! Когда машина стоит, ещё так сяк, но когда едет, никто не позволит, потому что шофёр тоже человек, а не дубовая колода, а я к тому же не каскадёр; по косточкам не соберут, какие дети! Не торопись», – а она покраснела и, охваченная гневом, отодвинулась. Ночью от гнева следа не осталось.

Да, о чём это я?.. К чему я говорю… Две опоры – гнев и счастье, масса цветных пятен, кружащихся мелко! Жене подарено кольцо. Вот! – никто не спрашивал, где Соня. Никто не спрашивал, где я был, где мы были, что мы делали. Мне дано было отпущение грехов, у меня, у меня… И никто не сказал, что сестра моя в сумасшедшем доме, в том самом особняке, до которого, – пройдёт зима, настанет лето и птички запоют, – я не смогу добраться, который будет притягивать меня, но отпускать в тот миг, когда нужно будет сделать два последних шага.

И я сам не хотел их сделать, вот что!

В битком набитом троллейбусе ото всех разило мокрой псиной. Дождь во всю шарил по асфальту. Стекло потеряло вещественность – казалось, удерживаемый неким полем, дождь плоско застил оконные проёмы, чудом не заливая сидящих. Я украдкой понюхал рукав плаща. От него прямо-таки пёрло мокрой псиной. Скользкие блестящие волосы у всех были размазаны по лицам. Кисло пахло в троллейбусе. При выходе у кого-то лопнул пакет с молоком, и белое тут же смешалось с серым, а на зубах – зуд безвкусного воска. Мы вышли.

– Соня! – крикнул.

– Она купается, – ответила бабушка, открывая дверь кухни. Свет лёг на пол. Темно совсем, – подумал я, – вот и вечер, с дождём, зашелестело по окнам.