Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

«Сестра Лида неравнодушна к тебе. А ты?»

Нет-нет, только не это. Он станет разуверять меня. Станет целовать. Я буду реветь, не в силах оторваться от него. Реветь и думать: «Все ложь, ложь, ложь».

Не то, не о том. Лучше всего мне подъехать к ней на квартиру. И вот тогда…

Ада сует руки в карманы брюк. Тогда… Впрочем, что будет тогда, представить сложно.

Ада начинает нервничать. И теперь уже все мысли раскручивались в обратном порядке: виноват папа; сестра Лида, человек коварный, невыносимый; Кеша — эгоист.

Если и должно кого-то жалеть, так это ее. Уступать незачем — все потеряно, все. Ада видит себя человеком обиженным, безответной жертвой. Разговор с папой, Кешины объяснения. Собственно, объяснения уже изменить ничего не могут.

«Поздно, — скажет Ада, — поздно. Уходи». Нет, не так. На дверь ему укажет папа. А она будет смеяться ему в лицо резким, отрывистым смехом. А потом явится сестра Лида. И папа, схватившись за голову, будет бегать по комнате.

«Я старый человек», — застонет папа. Но ей наплевать на папину истерику. «Молчание равнозначно соучастию. Ты был соучастником». Она не сможет этого выговорить спокойно, она закричит. Папа побледнеет: «Девочка моя, ты сошла с ума».

А ее уже не удержать. Понесло, закрутилось: «Твоя старшая дочь — шлюха. Умная, коварная шлюха!»

— Господи, — Ада устало вытирает вспотевший лоб. Зеркало. Комната в зеркале. И маятник часов выскакивает из темноты и возвращается туда ежесекундно. Бормотание глухое, торопливое: «Ничего нет, ничего нет. Все враки, бред собачий. Кеше проще. У него работа. У него на переживания и времени не хватает. А может, он и не переживает вовсе».

Кинулась к столу, вывернула ящик. Кешины письма. Ада знает их наизусть. Семь безответных писем.

11.VII.70 г.

«Здравствуй. Мое второе письмо к тебе. Сел за стол и понял: я не умею писать писем. Всякий монолог утомителен. Существуют только мои письма к тебе. Не могу же я спорить сам с собой? Твое молчание оскорбительно. Оно не похоже на детский каприз. Чем я обидел тебя? Отказался ехать? Милый друг, ничего не случается просто так. Я не сумел убедить тебя в правоте своего поступка, в том моя вина.

Мои открытия, дерзновенные замыслы солнечных городов похожи на трескотню самовлюбленного Тартарена. Это не тот запас прочности, с которым можно входить в жизнь. Я терзался, страдал от одной мысли, что когда-то все откроется.

Ради бога, не подумай, что я лгал тебе. Отнюдь. Я верил в то, о чем говорил. Мне казалось, иначе и быть не может. Я дотягивал, доводил, выправлял. Черновая работа: максимум усилий, минимум благодарности. Я делал все, потому что верил: когда-то положение изменится. Но время уходило. Все оставалось по-старому. Мне поручали лишь дотянуть, привязать, подчистить, обосновать — и ничего больше.

Потом появилась ты. Я по инерции молол красивую чепуху, заговаривал зубы папе. Я был влюблен, и мне так хотелось по-настоящему подать себя. Слава богу, вы были достаточно доверчивы и не терзали меня ненужными расспросами. У меня не ладилось в институте. Моя независимость скорее была ненужностью. А я хорохорился, излагал концепции: «Наше поколение идет на смену аморфной и безликой массе средних архитекторов. Мы должны перешагнуть через эпоху, зачеркнуть этот период рационализма. Он уничтожил архитектуру, подчинил ее экономике. Мы должны возродить искусство». Я был изрядно пьян и не запомнил деталей. Впрочем, это вряд ли имело значение. Их запоминали другие. С тех пор меня стали звать Росси. Тщеславный идиот. Я никому не говорил, но мне нравилось это прозвище».

«…Мне не повезло, я начал с неудачи. Три года работал на подхвате. Понимал, что могу больше, но дальше несбыточных иллюзий дело не пошло. Шеф, которого я за глаза прозвал Черным Кардиналом, решил наконец расставить акценты.

Помню, я занимался какой-то очередной требухой, доделывал чей-то проект, иначе — расставлял запятые в уже написанной рукописи.

Шеф неслышно подошел ко мне. На чертежную доску упала тень, я обернулся. Мы посмотрели друг на друга. Шеф неопределенно подвигал пальцами, достал сигару. В конце шестидесятых он три года работал в Америке. Привычка курить сигары сохранилась с тех пор. Вынул из кармана крошечные ножнички, аккуратно срезал самый кончик, долго и старательно раскуривал. Затем уставил на меня свои выпуклые глаза и вдруг спросил:

— Как работается?

— Обычно.

— Значит, никак.

Якутов поднял толстый справочник, машинально перелистал его.