Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

тихонько вторила Сонечка, отводя штору и выбираясь в зал.

— Вы… вы меня помните? — остановил ее чей-то голос.

Она повернула голову. Из-за столика поднялся парень в двубортном пиджаке, при галстуке, узел которого сбился влево. Сонечке захотелось протянуть руку и поправить — обеими ладонями разгладил за уши по моде длинные светло-русые волосы. Глаза голубые-голубые, словно…

— Конечно, помню, — сурово ответила Сонечка, ясно вызвав в памяти все: и как сидели в молчании над фужерами трое, и столбик сухого пепла от потухшей сигареты, и ожог, будто от пощечины.

— Вот, так вот, — он суматошно полез в карман, никак не мог попасть туда, высокий лоб его покрылся испариной, — я… я не знаю, как извиняться перед вами. — Он извлек наконец комочек денег; Сонечке не захотелось принимать от него деньги. — Я тогда срочно улетал, я попросил своего друга расплатиться, он обещал расплатиться, и только сегодня я узнал… от его жены, что они сбежали следом за мной, и он смеялся над вами. Да ведь это… это то же самое воровство!

Парень говорил сбивчиво, торопливо, точно боялся, что Сонечка его перебьет, остановит, а она повторила про себя: «От его жены. Значит, та, в джинсах, стала женой… Боже мой, какая же она дурочка, кого же она проворонила, кого — не заметила!»

— Ну возьмите, пожалуйста, сколько я вам должен! Возьмите, иначе я покоя не найду!

— Давайте… одиннадцать рублей, — прикинув про себя, сказала Сонечка, пряча глаза и вспыхивая. — И забудем об этом. Все в порядке.

Зашуршало, в руке у нее очутились деньги; голос парня, уже посмелее, произнес:

— Еще раз простите.

Сонечка сунула деньги в кармашек и безотчетно направилась следом за парнем и стала смотреть, как он обматывает шею стареньким шарфом, надевает поношенное демисезонное пальто, выходит на улицу; в дверь прянуло сыростью, металлическими запахами улицы.

И Сонечка помешкала немножко, потянула ручку на себя, тоже вышла. Ветер насквозь пронзил платье, захлестнул подол вокруг ее ног. Она, придерживая подол, смотрела вслед удаляющейся фигуре в намокшей, сосульками, серой заячьей шапке. Вот сейчас свернет за угол! Как она хотела, чтобы он обернулся, всеми силами хотела! И ей показалось, что он, прежде чем скрыться, оглянулся, и она подняла руку и помахала ему ладонью.

Эмилия шла трудно — авоськи оттягивали, больно кисти рук, на пястьях схлестнулись красные рубчатые полосы. Пакеты молока, бутылки с кефиром, хлеб в полиэтиленовом мешочке, палка любительской колбасы, два килограмма яблок, килограмм томатов, тоже в прозрачных кулечках, — все это весило порядком; да на полусогнутом локте еще жестко сидела сумочка с коробочкой косметики, кошельком и заводским пропуском.

Пришлось выстоять три очереди в магазинной спертой духоте, среди раздраженных, уставших после работы людей, и Эмилия вымоталась, пожалуй, куда больше, чем на службе. Кримпленовый кремового цвета в елочку костюм на Эмилии сбился, рубашка под ним приставала к спине, тушь на ресницах и тени под глазами размазались, палевый колпак прически сбился набок, и Эмилия ощущала себя неряшливой, липкой, жирной; запахи духов и пудры перемешивались с запахами пота, и ей казалось, что от нее за версту разит кошкой. Но одернуть хотя бы подол и поправить прическу она не могла, потому что руки ее были точно связаны, и шла терпеливо, обреченно.

И так вот — чуть ли не каждый день: у сына-студента и дочки-десятиклассницы аппетит был, как у аллигаторов. Она ни разу не видела, как обедают аллигаторы, но представить могла — по фильмам «Клуба кинопутешествий», когда на экране телевизора возникали тропики, и вдруг из кипящей жижи разевалась бездонная бугроватая пасть с двумя пилами зубов. Эмилия тоже любила поесть — наголодалась в детстве до дистрофии, особенно обожала бисквитное пирожное: от одного вида золотистого пористого среза, кремовых розанчиков и завитушек у нее слюнки текли; однако воздерживалась, приговаривала себя к разгрузочным дням, а после них, лживо свои слабости распекая, наверстывала вдвойне…

Она тащилась по горячей оживленной улице, ее толкали, теснили, но все было привычным для этого вечернего часа: запахи бензинного перегара, табака, духов, пота, завихрения у магазинов, сумки, авоськи, портфели. Город возвращался по домам, предвкушая отдых и развлечения.