Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Дома в самом деле никого не оказалось. Этажи звучали насквозь: кто-то резко разговаривал, где-то ревел ребенок, кто-то методически — три удара, перерыв, три удара, перерыв — долбил бетонную стену, вот уже неделю долбил, не меняя ритма, тупо, монотонно. Завидные же нервы у человека! Над головою громко и фальшиво забрякало пианино, истерически зарыдала собачонка, которая от этой музыки сделалась неврастеничкой и вечно трясется мелкой дрожью.

Сколько собак в доме! Хрипящих от злости маленьких, лохматых, с бандитскими челками до кончика носа, или тощих, как дождевые черви, точно от базедовой болезни выпучивших глаза; плоскомордых безобразно голых бульдогов с липкой тягучей слюною в брыдлах пасти; раскормленных овчарок, прогуливающих своих хозяев. Сколько их гадило в подъездах, задирало лапы на чахлые кустики газона, яростно набрасывалось на икры ни в чем неповинных прохожих. Эмилия в детстве собак ни разу не видела, в юности как-то не замечала, а теперь не любила, боялась, а иногда и жалела всех этих несчастных животных, уже давно потерявших собачье достоинство и предназначение!

Было похоже, будто звуки и голоса, наполняющие этажи, рождались в самой квартире: на кухне, в гостиной, в спальной, в комнате дочери. Но сейчас они точно выключились — Эмилия поскорее подняла сетки на кухонный стол, с уголка разорвала конверт, увидела строчки, странно наклоненные влево; каждая буковка выписана отдельно и вместе с тем трудно разборчива — будто арабская вязь на коробке с египетскими духами. В почерке было что-то знакомое.

Все же удалось прочитать:

Дорогая Эмилия! Поздравляю тебя с днем рождения. Возвращаю тебе твою расписку и дарю сто рублей. Можешь истратить их, как тебе заблагорассудится.

И снизу подпись: «Греза».

Псевдоним, что ли? И какую расписку? Эмилия никому никогда расписки не оставляла. Но вот сто рублей в подарок! В самом деле — греза, если не злая шутка.

В ящике больше ничего не было, может быть, перевод придет попозже. Как бы эти сто рублей пригодились.

У Эмилии поднялось настроение. Она немножко охлынула, груз уже не пригибал ее к земле. И как хорошо, что никого нет дома. Но где же расписка? Она потрясла письмом, заглянула в конверт — и в самом деле, внутри лежал клочок бумаги, пожелтевший, с выцветшими чернилами. Ее, Эмилии, почерк, но еще полудетский, до наивности четкий и ровно наклоненный, как на уроке чистописания, хотя видно, что не старалась.

Расписка. Дана Грезе Никитиной от Эмилии Капитановой в том, что Эмилия обязуется никогда не выходить замуж. Когда Эмилии будет 40 лет и если она окажется замужем, то отдает Грезе тысячу рублей.

Эмилия рукой нащупала табуретку, медленно опустилась, все еще держа в пальцах клочок бумажки; кончики пальцев будто иголками покалывало.

Они выбежали на канал, почти упали на маленькую жесткую скамеечку и едва отдышались. Вода в канале по-августовски застоялась, каменная дуга моста отражалась в ней четкой подковою. Достать бы эту подкову, прибить к стенке — на счастье.

Но и без подковы вся жизнь впереди представлялась солнечной, и обе они юно взглянули в эту жизнь сквозь каменную груду нависшего здания, увидели за ним летучую голубизну пространства, какие-то бархатистые цветы и порхающих мотыльков, взялись за руки и одновременно вздохнули. Потом снова достали паспорта, и запах клея от зеленовато-стальных еще не обмятых обложек, и надписи черной тушью, и собственные фотокарточки, жестко прибитые с уголка острой подковкою печати, — все казалось чудесным.

На Эмилию с фотокарточки изумленно-испуганно глядела круглолицая девочка с пуговичкой рта и пуговичными глазами, с вдавлинкою на подбородке; через узенькое плечо была переброшена пушистая толстая коса… Еще года два назад волосы у Эмилии ломались и мертво падали, она страдала от того, что каждое утро приходилось щепотками обирать платье, но мама правду говорила:

— Выправишься, девочка, красавицей будешь.

Конечно, Греза по сравнению с Эмилией совсем-совсем дурнушка. Кто о ней грезить станет? Так и осталась заморышем, будто не десять лет прошло с блокады, а только вчера их стали чуть-чуть прикармливать. Правда, у Грезы на форме вокруг тычинки-шеи кружевной воротничок и башмачки на ногах лучики отражают — такого в блокаду и не приснилось бы, и тогда они обе сиднем сидели на железной койке, закутавшись в какие-то пахнущие плесенью тряпки и, ничего не признавая, требовали есть, и за чернью окон что-то бухало, сотрясая огромный дом, точно фанерный… Или в самом деле все это помнилось, или уже вторично, по рассказам, сделалось памятью — Эмилия у канала не раздумывала, есть ей хотелось совсем по-другому, потому что с самого утра сегодня они с Грезой бегали по городу, а потом пошли в милицию, им вручили паспорта, и женщина с одутловатым лицом поздравила их.