Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

— А моя сестра вышла замуж, — сказала Греза, когда скамью миновала тесно приникшая плечами пара. В остреньких, близко встроенных глазках подружки мелькнуло что-то, чего тогда Эмилия не могла определить. — И у сестры вот здесь. — Греза перелистнула синеватую жесть паспортных листочков, — вот так поставили большую печать загса. Смешно — печатью прикрепили людей друг к другу. — Она скользнула взглядом по маленькой кариатиде, острогрудо выгнувшейся под тяжестью лепного карниза, прерывисто вздохнула. — А меня никто замуж не возьмет, я ободранная мартышка.

— Да что ты? — неискренне запротестовала Эмилия, приобнимая подружку и чувствуя под рукой ее рыбий скелетик. — Ты милая, ты умница! И кто тебе сказал такую чепуху.?

— Сама знаю. А сказал Олег Тумановский. Он так и сказал: «Никитина — ты злая ободранная мартышка». А я разве виновата?..

По Олегу Тумановскому в классе вздыхали, он был много начитан и говорил с девчонками небрежно-снисходительным тоном, употребляя вместо буквы «о» букву «э»: «Пэслушай, Капитанэва, а у тебя недурнэй гэ-лэс».

Эмилия замирала. Она пела в школьном хоре, но солисткою никогда ее не представляли, и каким образом мог услышать Олег, какой у нее голос, было непостижимо, но все равно приятно: Тумановский заметил, выделил. Мама говорила, что надо бы Эмилии подружиться с Тумановским — он из хорошей семьи. В город он вернулся из эвакуации сытеньким и чистеньким, произведя среди мальчишек переполох американскими бритвенными лезвиями — хотя никто не брился, — немецкой зажигалкой, свертками корицы, которую все с удовольствием жевали, и умением стоять у стенки на руках, а среди девчонок — мягкими волнистыми волосами, отглаженной одеждой, стихами о Василии Теркине и этой самой сокрушительной манерой держаться…

— А ты бы хотела замуж? — зажмурясь, спросила Эмилия Грезу, подумав, что Олег нынче очень изменился, с девочками разговаривает совсем не по-прежнему и иногда даже краснеет.

— Хотела бы, — просто, как давно решенное, призналась Греза; она никогда от Эмилии ничего не скрывала.

— За кого? — едва сдерживая смех и догадку, допытывалась Эмилия и опять к подружке прижалась.

— За Олега, — поникла Греза.

— А я вот ни за что никогда не выйду замуж! — воскликнула Эмилия: тут она была искренней до самого-самого донышка.

— Спорим, что выйдешь?

— Спорим!

У них в классе любили спорить, ударяли по рукам, кто-нибудь третий, за судью, разнимал руки, а потом все следили, кто первый проспорит. А этот спор был вообще-то глупым, но Греза не унималась:

— Хорошо, хорошо, тогда бежим домой, и ты дашь мне расписку! Если к сорока годам выйдешь замуж, то в сорок отдашь мне тысячу рублей.

— Почему в сорок? — смеялась Эмилия невероятности этих условий. — Тогда ведь мы будем старушенциями… И куда тебе такую кучу денег?

— У меня мама в сорок лет снова вышла замуж… А на эти деньги я куплю маме красивое платье.

— Проиграешь — ты, — убежденно сказала Эмилия, — и на эти деньги я сошью себе красивое платье…

Эмилия положила расписку, поднялась с табуретки, растроганно и печально покачала головой. Вспомнила, что прическа ее растрепалась по дороге, подумала, разыскивая пальцами в неживой жесткости волос шпильки и скрепки:

«Пожалуй, я и сейчас сошью себе красивое платье… Получу перевод, сошью и появлюсь в нем в отделе и расскажу всю эту историю…»

Не Пантелею же Прокофьевичу рассказывать? Ему совершенно, как нынче говорят, до лампочки, какая у Эмилии прическа, какое у Эмилии платье… Завелась бы у Пантелея Прокофьевича под старость лет какая-нибудь «брехехе» — тогда бы было во всяком случае объяснимо… Да кто на него посмотрит: ссутулился, посерел, лоб как булыжник, до макушки гол, штаны и локти вечно блестят, будто смазанные рыбьим жиром.

Бр-р, сколько наглоталась она когда-то рыбьего жира. Мама разрывала ей губы — втискивала в рот столовую ложку.

— Нет, нет, я категорически против! — Мама даже затопала ногами, а потом у нее в руках стали ломаться спички, и папироса никак не раскуривалась. — Ты у меня единственная, ты у меня красавица, — бессвязно выговаривала она, встряхивая короткими стружечками перманента и при каждой фразе выплевывая изо рта синий дым. — А этот — Панте-лей, Пантю-ха! — Она руки развела в изумлении. — Где ты его подцепила?.. Разве я тебе не советовала?.. И сперва окончи институт!

Как обычно, когда Эмилия противоречила, у мамы начиналась истерика, крики. «Я тебя выходила, последний кусок тебе отдавала!», в комнате запахло валерьянкой, по огромному гулкому коридору захлопали дверями соседи. Они очень жалели маму.