Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Но беда шла за бедой.

В стычке с полицейским дозором ранило Мирко, его пришлось оставить в лесной сторожке на попечение дремучего, как нависший над ней дуб, лесника.

Уже метелицей завивало, завьюживало на отрогах, когда они пришли в назначенный пункт, в ту точку на карте, которую, как и всю карту, помнили все эти дни наизусть, последний раз взглянув на нее еще перед прыжком в самолете.

Их встретил Георгий, командир партизанского отряда. Распахнул полушубок, шагнул навстречу, обнял:

— Василий? Васил? Ну здравствуй, братушка!

Ни разу в жизни не видел Василий этого человека. Но что-то удивительно родное послышалось в его голосе, что-то знакомое угадывалось в улыбке и даже в самом жесте, приглашающем в землянку, к железной печурке, весело потрескивающей посредине. И пока раздевался, разувался и подставлял к пышущему огню то руки, то ноги, пока натягивал мягкие шерстяные носки, кем-то любезно протянутые, вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, приехал в деревню к родственнице, кажется к одной из материнских сестер, и та, до этого в глаза не видевшая своего племянника, осыпала его ласками, не знала, куда посадить, чем накормить, и была до слез трогательна в этой своей суетливой родственной нежности, в доверчивости к совершенно незнакомому человеку.

Теперь-то Василий знал, кто подал ему в землянке нагретые над печуркой носки — Лиляна… Конечно, Лиляна.

Стоило про себя произнести сейчас это имя, как в темноте возникло чуть продолговатое лицо с высоким лбом, закрытым наискось черной до синевы прядью волос. А вот глаза он так и не разглядел, какого цвета у нее глаза, потому что в своей затаенной, необъяснимой глубине они казались то темными, то карими, то зеленоватыми. В тот раз, когда он увидел ее впервые, они отблескивали рубинчиками отбрасываемого на них пламени печурки. Но более всего в ее взгляде, когда он попробовал обратиться к ней по-болгарски, поразило любопытство и что-то веселое, ироническое.

Ничего не было, ничего… Но что же все-таки произошло, и почему он вдруг застеснялся тогда и своих босых ног, и вылезшей из-под ремня рубахи…

Лиляна совершенно не обратила на это внимания. Но и после — эта никогда не проходящая неловкость, скованность. Почему-то ему казалось, что между ним и Лиляной, когда они были вместе, даже на людях, происходил молчаливый, расшифровываемый только ими двоими — по взглядам, — невидимый и неслышимый другими разговор.

А зеленоватыми он увидел ее глаза, когда они с Лиляной вышли из землянки. Над ущельем стояли одна над другой высокие ели, похожие на часовых в зеленых шлемах с острыми шишаками. Лиляна тихо, так тихо, что ему почудилось, человеческим голосом зазвенел родник внизу, в ущелье, запела старинную болгарскую песню о калине и молодом гайдуке:

«И ты — гайдук, Васил!» — засмеялась Лиляна и посмотрела на него такими ясными и глубокими глазами, что в них он увидел и зеленые ели, и самого себя — в телогрейке, в шапке-ушанке, с которой упорно не хотел снимать звездочку… И — с бородой! Ну чем не гайдук?

Ничего не было, нет… Но ведь если честно, то больше всего для нее — очень хотелось, чтобы услышала Москву — собрал он из трех старых радиоламп и кое-каких деталей от разбитой немецкой рации приемник к Новому году.

Без четверти двенадцать все, кто был в землянке, не дыша, не двигаясь, склонились над фанерным ящичком, из которого сквозь поцарапывание и пересвист радиоволн начал пробиваться голос новогодней, немыслимо далекой столицы — сигналы редких ночных автомобилей, шуршание поземки по камням Красной площади… И вдруг по сердцу, отзываясь в нем, заставляя учащеннее забиться, ударил бронзовый, нежный и грозный перезвон курантов. На огромном расстоянии, которое простиралось от их спрятанной в диких нехоженых отрогах Балкан землянки до прикрытой новогодним снежком, как маскхалатом, Москвы, человеку невозможно было представить себя даже песчинкой, но в эти минуты, прислушиваясь, как к метроному истории, к медным переборам приведенных не снегом, нет, а сединой вечности часов, он мужал душой, становился великим и готовым принять смертный бой… Василий поднял от шкалы приемника глаза — на него не отрываясь смотрела Лиляна.

Глуховатый перестук алюминиевых кружек… В землянке пахло свежей хвоей и пряными травами хорошо высушенного сена.