Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Василий нагнулся и на затылке лежащего сверху окаменевшего черепа разглядел шрам, какой оставляет на дереве топор. Чья жизнь помещалась в этом черепе и кто оборвал ее и чем — неужели топором?

Чувствуя ладонью смертельный холодок, Василий отвел руку, как от гроба. Но ведь это и был гроб, или, как еще называют такой резной ящик, саркофаг? Что-то ему рассказывали об этом пантеоне или он где-то читал о знаменитой костнице — свято оберегаемых останках русских солдат, погибших под Плевной в 1877 году… Шестьдесят пять лет назад?

Да-да, кажется, Лиляна говорила, что, может быть, здесь похоронен его дед. И Василий вспоминал какой-то далекий и смутный разговор, что кто-то в роду по материнской линии — то ли Семен, то ли Степан — погиб на какой-то неясной войне…

Только сейчас, осознав наконец, где он находится, Василий почувствовал, как вместе с холодным, исходящим от стен, от саркофага дыханием, ему передается звучащее в нем одноголосым мотивом смерти и вечности молчание. Да, в мавзолее действительно парил, метался от стены к стене и снова застывал, успокаивался, превращаясь в цемент сводов, камень полов, мрамор колонн, в резное дерево саркофага неслышный, но явственно ощущаемый гул. Не был ли то голос минувшего? И снова, теперь уже настороженным, суеверным взглядом, каким смотрят на тайну недвижного гроба, Василий заглянул внутрь саркофага и отыскал гладкий, закругленный камень чьего-то затылка со шрамом, как теперь он догадывался, от ятагана. Белый, с пустыми глазницами череп, принадлежавший какому-нибудь Ивану, Матвею или Степану, мерцал непостижимой тайной. И тайна эта скрывала не только имя и лицо человека, которого в его окаменелости, в том несправедливо малом, что от него осталось, невозможно было представить живым, с голубыми или карими глазами, быть может, даже с курчаво-рыжеватой бородкой, тайна скрывала нечто большее и непостижимое — человеческую судьбу. Чтобы хоть немного приблизиться к этой тайне, надо было воротиться отсюда по тысячеверстной тропе до России, по лугам, по лесам, по оврагам, по ячменному или пшеничному полю, по узенькой стежке к избе о два подслеповатых окошка, с подгнившей соломенной крышей набекрень, и остановиться у проржавленного насквозь, вогнанного в застреху серпа, до которого в то лето так и не дотронулась обожженная порохом солдатская рука.

«Странно, — подумал Василий, поеживаясь. — Ночевал-то, выходит, в братской могиле. — Своды подвала совсем просветлели и уже не казались такими зловещими, как ночью. — Они — моя родня, кем бы ни приходились, — размышлял, согреваясь от этой мысли, Василий. — И тот, со шрамом от ятагана, видать, не последним лез на редут».

В узкое оконце мавзолея втекал новый день 1942 года. Василий не знал, не мог даже предполагать, что снова окажется здесь…

На рассвете сентябрьского утра 1944 года, выглянув из краснозвездной башни танка, он увидит вдали облитые розовым солнцем крыши Плевена. По знакомым улицам, не успевая ловить букеты, он на полной скорости рванется к мавзолею, держа рули на купол, который возвышался как шлем богатыря. Торопливо, словно по ступеням родного дома, спустится он по крутой лестнице в подземелье и с замирающим сердцем подойдет к саркофагу.

За той же чуть отдернутой занавеской он снова увидит нечто круглое, белое, что уже можно считать вечным камнем со шрамом от вражеского ятагана. Преклонив колено, он постоит здесь минуту-другую, и невыразимое чувство шевельнется в его душе.

Потом он поднимется наверх и в ливне солнца увидит Велко. Да, это Велко шагнет к нему навстречу, перепоясанный пулеметными лентами, все такой же по-мальчишески стройный, но совсем-совсем уже седой. С завистью и уважением будет он похлопывать по броневым бокам танка — вот такой бы тогда им там, в отряде.

— А где же Лиляна? — спросит Василий, напрасно вглядываясь в цветастый, кружащийся каруселью, смеющийся девичий хоровод.

— Да жива твоя Лиляна, жива-здорова! — засмеется Велко. — Садись на танк и мчись к ней в Брестовцы во весь опор, ждет не дождется дивчина юнака с красной звездой на челе. Ведь давно уже снят партизанский запрет на любовь.

Знает Василий, сказка такая болгарская есть — о юнаке с красной звездой на челе.

Ему бы отпроситься у командира — на каких-то три-четыре часа. Что стоит добраться до Брестовцов на бронированном — только искры из-под траков — коне!

Но «В путь, в путь!» — пропоет полковая труба.

Сквозь пелену, застилающую глаза, прочтет Василий золотые, словно солнечным лучом выведенные строки: