Владимир Глушаков - Цветение калины

Сергей кожей чувствовал жадно щупавшие его взгляды, в большинстве — осуждающие, отчужденные, повел плечами от холода, внезапно пронявшего его.

— Тамара, можно тебя на два слова?

Они отошли за угол магазина. Сергей помедлил, трудно собираясь с мыслями, глядя куда-то в сторону.

— Крепко обижаются наши на меня?

— Господи, о чем ты! Разве ничего не понимают? Наоборот, жалеют…

— Не надо меня жалеть. — Сергей посуровел лицом, в упор поглядел на сестру. — Я, наверно, уеду отсюда. На БАМ или еще куда…

— Зачем же так далеко? Давай к нам — в Минск.

— Подумаю. Еще ничего не решил… Бывай.

Из-за угла колхозного сада, закрывавшего поворот, вынырнул небольшой запыленный автобус. Толпа провожающих, навьюченная всевозможной формы и расцветки целлофановыми мешками, авоськами, упругой темной волной качнулась к проезжей части.

Демьян Сукач женился поздно — на тридцать девятом году. Обзавестись семьей мешали то война, то армия (демобилизовался только в 1952-м), то целина, то лесоразработки в Карелии… Когда притомился гоняться за длинным рублем, вернулся к одинокой и уже тяжело больной старухе-матери в Островецк. Через год похоронил мать, погоревал один в пустом дому, но в дальние края больше не тронулся. Выгуливал одиночество до тех пор, пока однажды из командировки по хозяйствам района (отвозил запчасти) не привез видиборскую молодицу — новую хозяйку дома.

Надежда Сукачиха — рослая, скуластая, уже успевшая попробовать замужества, — угодила ему с первого раза: родила двойню, двух крепких черноголовых пацанов. Обрадовалась, когда узнала, что к ее возвращению из «родилки» мужа перевели на молоковоз. Доходное дело. Как будто ближе и роднее после этого стали…

С той поры начал Демьян ходить на работу с пустым бидончиком, а обратно — с полненьким. Не мог вначале со спокойной совестью таскать домой ворованное: сметану, сливки, творог… Жаром обсыпало изнутри: неужто воевал ради того, чтобы детей ворованным вскармливать, жить с оглядкой? Но коллеги по работе, люди степенные и рассудительные, быстро остудили его горячую голову, сказав однажды так: «Цистерна молока сегодня никому не нужна, тебе — тоже. Начальство это знает, оно не дурней нас, понял?.. Поэтому, что положено — бери, как остальные, и не выламывайся. Праведник какой нашелся… Ты гляди. У нас семьи, мы под немцем четыре года жили, наголодались но завязку, — нам до конца дней хватит и детям останется…»

Демьян так и не ушел с доходной работенки. Двадцать лет как ветром сдуло… Сыновья переросли отца, в один срок отслужили армию, но дальше автобазы, которая размещалась в сотне шагов от двора, не тронулись. Разом шоферили, разом, не отставая от отца, замачивали калым в гараже после работы, покрикивали на рано поседевшую мать… Старший Сукач, одобряя в душе поведение сыновей, считал мужскую жестоковатость и грубоватинку даже по отношению к матери нормой. Сам он заматерел к шестидесяти годам, большой нос, пористый, с фиолетовыми прожилками от левых рублей казался вылепленным из пластилина и косо приставленным к лицу: только смеялся Демьян прежним детским заливистым тенорком: ы-ги-ги-ги-ги! — задирая вверх подбородок, почти дотягиваясь до лица собеседника «пластилиновым» носом и в знак согласия быстро-быстро потряхивая головой с вечно примятыми под шапкой волосами, будто невзначай слегка обрызганными молоком, но опять же не спереди, а сзади: может, и тут с оглядкой, чтоб на всякий случай не так бросалось в глаза? Ходил летом и зимой Демьян в зеленом выцветшем кителе и яловьих сапогах — все по дешевке куплено на толчке с рук у отставного интенданта.

Выпивал умеренно, как, впрочем, умеренно и обижался, когда ему после водки предлагали сухое вино или сладкий чай…

В воскресенье Демьян сделал рейс в Пинск, побывал на тамошнем базаре, наслушался людского гомона и поросячьего визга, заглянул в гастроном и под вечер выехал обратно. За спинкой сиденья у него стоял «законный» пятилитровый бидон со сливками, аккуратно запеленатый к целлофан. Там же, в привычном полутемном месте, лежали два мягких круглых полена докторской колбасы, четыре пухлых батона и особняком — плотно задвинутые в угол — стояли две зеленоватые бутылки пива. Вся покупка обошлась в недельную левую выручку. Вообще, не густая неделя вышла…

На лобовом стекле, зацепившись за дворники, полоскались на ветру белые хлопья паутины, в придорожных канавах и низинках, поросших с берегов репейником и лозой, накапливался туман. Тугой и прохладный воздух, напитанный сладким дымком картофельного поля, целебным настоем палой листвы и перезревшей калины, сочившейся по веткам на привядшую, местами уже помертвевшую траву, пьянил голову… Осенины. В такую пору человеческая душа хочет быть чище и возвышеннее, освобождаясь на время, пусть на несколько мгновений, от мелочного, суетного, преходящего…