Владимир Глушаков - Цветение калины

— Галина, не бери греха на душу, во-о-ой! Рази ж хлопец виноват? — Старая Сметничиха, которой нездоровая полнота мешала дышать и передвигаться, концом траурного платка обмахнула разъеденные слезами глаза.

— Ага! Хлопец не виноват, потому что… молодой! А папа — старый. Так? Его можно и трактором давить? А не ему ли этот молодой жизнью обязан? Пишите! — Она ткнула пальцем в чистый лист на столе. — Числился фурманом до армии, а коня использовал исключительно в личных целях. Я тут жила, теперь наведываюсь — знаю, кто чем дышит… Зажрались некоторые — по пять свиней держат! Чего не пишете?

— Говорите. Я вас очень внимательно слушаю. Кто работал фурманом? — Следователь, не меняя положения за столом, подавил рукой зевок и устало прищурился на бледное истеричное лицо женщины.

— Да вот этот! — обернувшись, ткнула пальцем в сторону Сергея. — Гнал коня через лес в соседнюю деревню — на танцы боялся не поспеть — и налетел впотьмах на дерево. Коня пристрелили, чтоб не мучился, а вот он… из воды сухим вышел: разбирали-обвиняли, а делу-то хода так и не дали! Не знаем почему? Николай Дубровный, его брат, у вас в начальниках тогда ходил!

— Это еще ни о чем не говорит.

— Я понимаю, что вам мои показания — как вон мертвому припарки…

— Я попросил бы вас выбирать выражения: это все-таки ваш отец, — строго заметил следователь. — У вас все? — Он с надлежащим спокойствием выдержал раскаленный взгляд дочери покойного. И та, растерянно зыркнув по сторонам, сделала последний выпад:

— А что еще? Вон стоит его мать — с нее спросите за воспитание сына-убийцы…

— И-и-их, бессовестная! Кого убивцем кличешь? Распуста! Чужаница!.. — Анастасия Мироновна всплакнула от злого, камнем ударившего под сердце слова. — А я про свово сына скажу — нехай нас люди рассудят. Перед армией, еще даже в техникум не поступал, — правда, на фурма́нцы робил. На пасху бульбу сажали — они с покойным Прохором семена от буртов отвозили в соседнюю бригаду. Уже и вечереет, а моего все нема с работы. Пошла я на доведки до Адама Сметника — обое мне двоюродными доводятся. Вот он, Адам, так мне будет рассказывать: наведывались в обед, по каливу выпили, а што в бутылке осталось, с собой забрали. А в етый самый день — кирмаш в Ольшанах, куды ж они бульбу возили. Мы, я и Адам, зная об етом, надумали идти шукать их. Возле кладбища перешли дорогу — правимся по лесной стороне до Ольшан. Аж прошли уже и борок, треба выходить на поле — хаты крайние видать, — воз перекуленный лежит, мешков не видно, а между дерев, сбоку, конь скалеченный голову поднимает… Его, Сергеев, конь. А второго не видать — он на пароко́нцы ездил. Заколотилось во мне все чисто, людечки мои! Опосля уже дозналася… Они што удумали? Загрузились мешками, а выпимши обое — давай наперегонки до Ольшан. Грех про покойного плохо говорить, но розуму у него было не больше, чем у племянника. Мабыть же, поспорили еще на окаянную бутылку?.. Кони спудилися — понесли. Да об сосну оглоблей и хряснись. Не придумаю, как он тогда еще себе шею не свернул? — Анастасия Мироновна с состраданием взглянула на сына. — Ну а дальше… дальше можно и не рассказывать.

— А что дальше-то было? — поинтересовался следователь.

— Дальше Прохор повернул с возом семенов — за подмогой, но сперва заехал к себе — чего теперя скрывать? — ссыпал бульбу в истопку, а буртовщикам сказал, что обернулся из Ольшан. Сергей, мол, сломался, стоит в лесу. Когда напарник явился с подмогой, Сергей по мешкам догадался, што оне по-новому насыпаны… Но никому об етом не сказал. Мабыть же, не до того было — напужался. Конь так и не поднялся. Из ружья Адам Сметник добивал, это правда. Милиционер из района приезжал — допрос на месте, во как зараз, учинял. Написал штрафу тыща рублев, ущерб, значит, возместить. А где тогда ету тыщу было взять? Раньше за гроши в колхозе не робили, ето теперь на гроши перешли. Половину сяк-так по людям собрали, половину колхоз списал — до суда, слава богу, не дошло…

— Да вы, мать, не волнуйтесь: передавать в суд дело нет пока оснований. А вот оштрафуем вашего сынка по всем правилам…

— И колотните, трасца его матери! — неожиданно громко подал голос Трофим Тимофеевич, сорвался с табуретки у окна и дрожащими руками нашарил на печном выступе недокуренную папиросу; постаревший за ночь, сгорбившийся, он беспомощно черкал спичками о коробок, ломая их непослушными пальцами, пока кто-то из мужчин не догадался помочь ему.

— Да-а, чуть не забыл… — Сворачивая бумаги, следователь повернулся к хозяйке. — Николая Трофимовича Дубровного, вашего сына, я хорошо знаю по службе.