Владимир Глушаков - Цветение калины

— Ежель подмерзнет, а весной вода поднимется в истопку — навоз вилами будешь выгребать. Как я прошлый год. А оттого на ней кожа полопалась, что садишь ты свой сорт на одном месте — в Боровом, навоз весной ногами притаптываешь. А может, скажешь, не прикормил минералами? Было, знаю. Перекормил селитрой и калием землю, а ежель она на другой год вообще откажется родить? Ты возьми простой пример: бабу закорми, избалуй, спотворь — захочет она рожать? Одна природа!

— Дык от навоза вреда не будет, — неуверенно вставил Трофим Тимофеевич, ворочая фиолетово-багровой шеей. — Все ученые за навоз…

— А фимия?! — возмущенно подкинулся на стуле Роман Григорьевич. — С навозом, говоришь, и у дедушки промашки не было, но зараз-то коровы в сухом стоят. Чем же ты две тыщи гектаров пахоты унавозишь? Тут другая арифметика! Твой дед на земле ни за что не отвечал: кинул семено́ в пахоту, а урожай как бог даст. А теперешний бог — агротехника. Потому как говорю — фимия! — и гектар земли можно спортить быстрей, чем токарь выточит на заводе бракованный болт. Но брак етот начальник смены — твой сын, а мой крестник — даже не заметит, зато его брат Сергей, когда выучится на бригадира, отравленный гектар земли в ящик не швырнет!..

— Ето ты справедливо… насчет земли. И обучают их в техникумах, конечно, не тому, как навоз из хлева выкидывать. Н-нда… — И Трофим Тимофеевич, уже по инерции, что ли, опять заговорил о том, что волновало его больше, чем навоз и «фимия» — о детях.

— Трое у меня сынов, все, слава богу, мужики. Ну, Микола, тот, считай, жизню прожил… раньше срока. Мы все тут за четыре года под немцем прожили половину того, что нам отмеряно. Ваня, етут, сколько знаю, к городу примеривался: учился, робил, армию служил, снова учился — все там. Он, я знаю, на своем месте, и об нем я никогда крепко не печалился. Ну а младший, Сергей, должен остаться при мне. Хату, хозяйство на него перепишу. Учебу закончит — женить треба…

— Богатый ты, Троня, с такими сынами; видно, бог любит троицу. А мне вот ни одного не дал…

— Дак ты ж знаешь про одного байку? — Хозяин, оживленно поблескивая глазами, сочувственно усмехнулся. — Как батька-вдовец с сыном ели свой обед? Сын первый хлебнул ложку варева и обжег нёбо. Плачет. «Чего ревешь?» — пытает его батька. «Потому, тятька, что один я у тебя». Батька глядит на сына: «Ну? Так треба плакать?..» и ложку варева — тоже в рот. Да как вскинется из-за стола: «Тьфу! Каб у меня и одного, такого, не было!»

Когда мужчины отсмеялись, хозяйка с беспокойством в голосе заметила:

— Что-то, старый, Сергея долго нема… — Она отвернула край занавески, ничего не разглядела в темном окне и, накинув на плечи телогрейку, вышла во двор.

— Не колготись, баба! — заметил ей вслед Трофим Тимофеевич. — Мог и вскладчину после работы встрять — дело молодое. — Он прикурил потухшую папироску, окутался облачком дыма.

Тамара вынесла на руках из-за стола полусонного Игорька, ушла с ним в спальню.

— Привык, понимаешь, за лето к внуку. Не раз говорил своей, — потеплел взглядом Трофим Тимофеевич, — не перепадай ты так за ним: одет-обут, накормлен, а баловать-потворить не смей!

— Хэх, не смей… А ежель ето заложено в человеческой природе?

— Что заложено? — не понял Трофим Тимофеевич.

— Диалектика! — обрадовался возможности сразить хозяина дома еще одним ученым словцом Роман Григорьевич.

— Ты, говорю, своих так не жалела, — никак не отреагировал на кумову ученость Трофим Тимофеевич. — Да и откудова было взяться той жалости, когда за войной да работой видел их только тогда, когда ремень показать треба было?

— Грех тебе жаловаться! Дети — дай бог каждому…

— …говорит, место в саду может потерять, — упрямо гнул в свою сторону Трофим Тимофеевич. — А дитю тут воля — нехай бы еще зиму побыл. Снег у нас чистый, на рождество колядники бегают. Я их с детства тожа запомнил…

— Колядники… волочебники… — заплюскал на хозяина-деда замаслившимися глазками ученый кум. — Эх ты, пережиток прошлого! Да в саду малец развитие получит. Кумекаешь?

В это время у окна послышались торопливые шаги. Анастасия Мироновна, бледная, с трясущимися губами и прижатыми к груди руками, приостановилась на пороге, пропуская вперед сына. Сергей шагнул в хату из сеней — был он без шапки, потные волосы всклокочены, затравленный взгляд метался по кухоньке, не в силах на ком-либо или на чем-либо задержаться. Руки и борта телогрейки перепачканы глиной и мазутом.

— Что случилося, сынок? Где ето ты так?.. — приподнялся навстречу сыну Трофим Тимофеевич.