Владислав Владимиров - Закон Бернулли

А еще хотелось Марьину подкатить к дедову дому на новенькой легковой машине; пожалуй, лучше всего на аккуратненькой «бээмвушке» — были такие немецкие автомобильчики уже послевоенных лет, низенькой посадки, чем-то похожие на коричневых лягушек, директор МТС в Тургани Петр Иванович Володин разъезжал на такой, человек справедливый и уважаемый в округе, депутат. И не просто подкатить незаметным пассажиром, а чтобы самому за рулем — тормознуть на виду у всех соседских пацанов, особенно заносчивых владельцев велосипедов, не спеша выйти с независимым видом и непременно в военной форме (тогда еще было не вполне ясно, в какой именно: в авиационной или танкистской), пройти к дому, передать выздоровевшему деду гостинцы из города (лучше всего из Москвы), а потом развернуться широкой грудью (а на гимнастерке два ряда медалей и большой орден, тоже еще не ясно какой) и громко пригласить: «А ну, пацанва, налетай кататься! А вы, — это к велосипедникам, — хиляйте прочь на своих крутилках!»

И Коновалов тоже когда-то жил такими мечтами.

Недавно ездил Марьин в то село, потом признался, что всплакнул над дедовой могилой. «Старею, что ли? — спросил. — Не хотел, понимаешь, а они сами катятся и катятся, слезы. Хорошо еще, что один был…»

А после села жил Марьин в городе, и шустрый пионер в перешитом костюмчике старшего брата, радующийся грамоте ДОСААФ за второе место по городским радиосоревнованиям больше, чем всем остальным своим школьным Похвальным грамотам, и худой подросток, тайно уходивший на стадион вместе с одноклассником подтягиваться на турнике, чтобы стать хотя бы немного сильнее, — это тоже б ы л он, Марьин? И неужели курсант училища, среди летчиков знаменитого тем, что в нем занимались Тимур Фрунзе и Василий Сталин, и студент-заочник, успевший за год сдать все экзамены и зачеты без «хвостов», работать слесарем, наборщиком, затем корректором в типографии, писать в газеты да еще подлетывать летом дважды в неделю на загородном аэроклубном аэродромчике, — это тоже был он, его друг Марьин? И нынешний солидноватый дядя с мальчишескими замашками, способный вкалывать все двадцать четыре часа в сутки, выкуривать по три пачки едучих сигарет и так же легко бросать курить на полгода и больше, вставать среди ночи ради какого-нибудь дружеского розыгрыша, затеять далеко не безвинный затяжной роман, — это он, все тот же Марьин, его верный и самый близкий друг?

А лодку уже прибивало к зеленому острову. Коновалов отвлекся от воспоминаний. Остров не был знаком ему. Там росли вековые ели Шренка, изредка слышались голоса никем не пуганных птиц. Остро пахло хвоей. У крайней ели горел костер, потягивало дымком и концентратной похлебкой, а сбоку сидели на пнях и беседовали майор Харцев и Даниил Бернулли.

«Простите, уважаемый, — обращался Харцев к ученому, — у вас какое звание?» — «Звание? Почетный член Петербургской Академии наук», — отвечал Даниил Бернулли с достоинством. В колеблющемся красном свете костра Коновалов, ощущая его тепло, удивленно заметил, что оба они обуты в стоптанные кирзовые сапоги со сношенными голенищами.

«Нет, я спрашиваю, уважаемый, про воинское звание», — сурово настаивал Харцев, теребя потертую портупею. Золотом блеснул его майорский погон под луной. Бернулли смущенно потрогал на себе белый парик ломоносовских времен и недоуменно пожал затянутыми в строгий камзол плечами — такие камзолы Коновалов видел на старинных гравюрах и в кинофильмах на исторические темы. Подпоясан же был Даниил Бернулли солдатским ремнем. «Значит, вы рядовой или из неаттестованных, что ли? — продолжал уточнять Харцев. — А почему?»

Ответа Бернулли расслышать не удалось.

Потом они долго молчали, глядя на костер и не оборачиваясь.

«…А у нас на Алтае работают сызмальства. Ну как это? Разве подпаском быть — каторга? Подрос, железками увлекся, в школу бегал и в МТС. Там напросился учеником слесаря, значит, уже, считай, не колхозник, а рабочий класс, — вдруг тихо, но потом все громче и громче заговорил Даниил Бернулли глуховатым голосом Горбачева. — Может, добавить в костер дровишек? Не надо? А вообще холодает, звезды, глянь, в тучах».

Коновалов, как только это услышал, посмотрел на небо и не увидел туч. Звезды сияли как прежде, почти немигающе, крупно и торжественно. Бернулли смахнул сизые пепелинки, слетевшие на его камзол от костра, встал с пня и тоже глянул вверх:

«Тучи. Да-а… Потом война. На фронт, сколько ни просил, не брали. Отец ушел, братья ушли, а меня заворачивали, возрастом не вышел, едва шестнадцать исполнилось. Но бугай я был здоровенный (Бернулли на рыбацкий манер всплеснул ладонями далеко в стороны, показывая, какой он был бугай). А повестки снова не слали. Паспорта нам вот-вот должны были выдать, а ехать за ними в район. И вот в один прекрасный день потряслись впятером на телеге. В сельсовете нам справки выписали, и я надоумился: ведь шестерку запросто можно переправить на восьмерку, что мелом на доске, что в сельсоветской справке. Так и сделал. Уговорил возницу, теперь он полный кавалер ордена Славы, считай, что Герой Советского Союза, и еще трех хлопцев, чтобы говорили, что мне действительно восемнадцать лет, а справку на паспорт в свое время я не смог получить, якобы батяня, мол, запил, дома надо было быть. Словом, нагородил, поверили в районе, выписали паспорт, и я с ходу на пару годков повзрослел и уже с военкомом разговаривал по-другому, да и там со мной тоже долго не хороводились, определили в авиацию, поднатаскали, а потом — пошли города и городишки, деревни и деревеньки… Летали на «крепостях» к черту в зубы на Констанцу, на Плоешти».