Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Надо было ответить: «Самолет летает согласно закону Бернулли», как записывали накануне в конспектах под скрипучую диктовку Харцева. И все было бы хорошо.

Но Женька, выдержав до конца неприязненный взгляд, сказал, глядя в узкое лицо Харцеву и чеканя слова:

«По чему? Самолет летает по не-бу!»

Странная возникла тишина в классе. Коновалов слышал, как на железнодорожной станции тонко прогудел маневровый паровозишко.

«Шутить изволите, молодой человек?» — вполне миролюбиво поинтересовался майор. Сухое лицо его оставалось бесстрастным.

«Курсант Марьин», — в тон поправил его Женька, не отводя взгляда. «Интересно, целовался ли когда-нибудь майор с девушками?»

«Ну, хорошо, — поправился Харцев, — хорошо, хотя и плосковато, курсант Марьин. А скажите, курсант Марьин, вам известна такая фамилия — Бернулли?»

Женька молчал.

«Вот, пожалуйста! Когда не надо, вы молчите, — констатировал Харцев, прислушиваясь к паровозным гудкам. — Но не всегда молчание золото. Может, все-таки вспомните? Бернулли, между прочим, не из внеземных цивилизаций, тут разговор не о летающих тарелках, импровизаций не надо. Минуту даю, — он посмотрел на плоские карманные часы, выложенные на стол рядом с журналом, и, убедившись, что часы на месте, проговорил: «Либо в стремя ногой, либо в пень головой…»

«Нет, не надо. Минуты много! — отозвался Женька. — Либо со сковороды отведать, либо самому сковородиться».

«Ну так, пожалуйста, — обрадовался Харцев. — Что же вы можете сказать еще?» — поинтересовался он далее, потрясенный неслыханной поговоркой. Он все же был терпелив, этот Харцев. Десять лет он повторял фамилию Бернулли — столько же лет преподавал курсантам аэродинамику. И карманные часы о том же свидетельствовали официальной гравировкой на крышке. Часами Харцев гордился.

«Ну-с, вспомнили? — досадуя, что афоризм израсходован зря, Харцев снова скосил строгий глаз на часы. Он молча полюбовался часами и потом вдруг изрек назидательно: — Знающий человек — это чувствующий человек, а чувствующий человек — это весь человек».

Слова были явно не его — правильные, но чужеродные ему, они как бы отклеивались от всего майорского облика и пусто зависали над классом.

«Вспоминать не требуется, — не торопясь, сообщил Марьин. — Несколько их было, Бернулли. Если бы фамилию можно было склонять, то можно было сказать — Бернуллиев».

«Как несколько?» — опешил преподаватель.

«Очень просто, товарищ майор. По крайней мере, шесть Бернулли», — с едва заметной укоризнинкой сказал Женька.

Класс слушал.

«Правильно, — спохватился майор, дабы окончательно не попасть впросак, и добавил громче, чтобы все слышали: — Прошу перечислить!» — словно перечисление входило в программу.

Женька перечислил: Бернулли Якоб, Бернулли Иоганн, его младший брат, потом Бернулли Даниил, сын Иоганна, а еще Николай Бернулли, племянник Якоба и Иоганна, Николай-младший, сын Иоганна, наконец, Бернулли Якоб-второй, племянник Даниила, член Петербургской Академии наук, автор ценных трудов по механике…

Залпом выданный Женькин ответ удивил Харцева. Если бы майор был поумнее, он и вида не подал, что его Б е р н у л л и затерялся в столь авторитетной плеяде, но Харцев сам не ведал, кому же из названных Женькой Бернулли принадлежит накануне объясненный майором закон — связь между давлением и скоростью в потоке жидкости или газа. С миной, будто ему сие доподлинно известий, майор экзаменаторски спросил об этом Женьку. Марьин с ходу ответил, что закон принадлежит Бернулли-старшему — Якобу, профессору математики Базельского университета, — здесь Женька не смог совладать с искушением поделиться многознанием, — семнадцатый век.

«Но, товарищи курсанты, товарищ майор объяснял нам отнюдь не з а к о н, а он объяснял у р а в н е н и е Бернулли, а оное было выведено сыном младшего брата Якоба — Даниилом Бернулли, восемнадцатый век».

Съежился майор Харцев неприятно. Не всегда он выглядел таким. Когда он брал мелок, то преображался удивительно, буквально вспыхивал вдохновением. Но тут не до мелка. А вдохновение, помнит Коновалов, молодило майора. Торопливо, боясь запоздать, скакала его рука по доске, выписывая замысловатые формулы и уравнения. Энергия великой притягательности жила в них, околдовывая и Харцева, и всех, кто следил за его торопливой рукой. В них фигурные и квадратные скобки соседствовали с чопорными греческими буковками, гордящимися древним возрастом и знатным прохождением. Круглые скобки надежно заковывали и обжимали то здесь, то там внушительные дроби, в числителях и знаменателях которых тоже гордо значилась латынь. Мел крошился, истончаясь на высоких знаках корней квадратных и кубических с их длинными козырьками, напоминающими боковой срез навесов загородных автобусных остановок, под которыми круглоликие путники-нули скапливались вперемежку с иной цифирью в тесной, но ровной очереди, устроженной самим Харцевым, ожидая властного вывода за скобки. Уравнение оживало волнующей Харцева жизнью, и волнение это, как по электрической цепочке, передавалось курсантам. Но стоило ему закончить объяснение, положить с победным пристуком мелок на место, как сам он тускнел и ровная скука обволакивала класс.