Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Закон Бернулли является одним из важнейших законов теории вероятностей, — одолевал Харцева Женька тоже с немного победным видом. — Он является простейшим случаем так называемого закона больших чисел. Первые доказательства закона были сложны и запутанны, лишь в середине прошлого века великий русский математик Чебышев нашел необычайно изящное и краткое его доказательство. Позвольте, товарищ майор, изобразить на доске?»

Женька почти слово в слово пересказывал читанную накануне мудрую книгу, о которой Харцев не имел понятия и которую Марьин спешно раздобыл, чтобы при случае всенародно загнать майора в «пятый угол». Но майор уже совладал с настигнувшей его было оторопью и в «пятый угол» не загонялся. Он согнал со своего лица неприязненность и смотрел на выписываемые Женькой формулы так поощрительно, словно сам ничего другого не ожидал от курсанта, и, когда Женька закончил говорить про какую-то монету, при бросании которой можно с помощью доказательства Чебышева определить, сколько раз она сверкнем «орлом» или «решкой», и как бы невзначай напомнил классу, а на самом деле Харцеву, о том хрестоматийном факте, что сам принцип образования подъемной силы не объяснить досконально без классического труда Николая Егоровича Жуковского, которого, как всем известно, Владимир Ильич Ленин хорошо знал, любил и называл отцом, русской авиации, — Харцев согласился с Женькой, Чебышевым. Даниилом Бернулли и монетой, а также с Николаем Егоровичем Жуковским, его замечательным трудом «О присоединенных вихрях», а также созданной им известнейшей теперь «вихревой теорией воздушного винта».

Но ответом Женьки Харцев не восхитился, а воспринял его как должное:

«Вы заметили, товарищи курсанты, что курсант Марьин хотя и своевременно напомнил вам о классических трудах отца русской авиации Николая Егоровича, однако, надо признать, несколько отклонился от заданной темы. А почему? Потому, что он рассказал о швейцарской семье Бернулли. Но это, товарищи курсанты, вовсе не беда. Пусть закон Бернулли и уравнение Бернулли не одно и то же, пусть. Будущий офицер, будущий летчик должен знать как можно больше. От знаний вреда еще никому не было, и то и другое он должен знать. Желательно. А почему? Потому, что это только Борис Годунов говорил: учись, мой сын, — наука сокращает нам быстротекущую жизнь. На самом деле, наука помогает авиации», — и поставил в журнале напротив Женькиной фамилии жирную четверку.

А прошлым летом — когда по случаю недельного приезда Володи Лавского ходили с ночевкой в горы вчетвером — чудно думалось Коновалову в палатке. Замечательно было в горах. Мир, оставшийся внизу и сокрытый в прохладном тумане, тоже казался прекрасным, потому что думалось о нем отдаленно и без докучливых подробностей. Он вдоволь нагляделся на крупные звезды, горевшие над мохнатыми елями, забрался в спальный мешок, оказавшийся ему коротким, и, будто оттолкнувшись от неведомого берега, поплыл куда-то далеко в лодке без весел. Рядом он чувствовал дыхание Женькино и умилялся другу, снова молча глядя в ночное небо, — полог палатки был откинут, и свежий горный ветер холодил лицо. Володя Лавский и Горбачев остались за палаткой у костра, но голосов их почему-то не было слышно, только какие-то неясные шорохи наполняли тишину начавшейся ночи, по которой текла тихая звездная река.

«Милые мои, — удивляясь собственной сентиментальности, думал Коновалов, — как же мне без вас на этом свете, среди этих звезд? В этой жизни? Жизнь… Вот спит рядом Женечка, Женька, Женище. Сколько у него жизней? Но только не одна. И у Володи, и у Алексея, и у него, Коновалова, тоже не одна — много. Не забавно ли, что пацан, собиравший вместе с ним у просмоленных железнодорожных шпал немецкие патроны, которому потом его дед, судебный исполнитель в селе со странным названием Тургань, читал вечерами вслух толстую красную книгу, — это был он, его друг Марьин?

А как мечталось ему тогда, как мечталось — признавался Женька. Мечты были разные, но большей частью несбыточные и очень схожие с коноваловскими. Хотелось, например, Марьину, чтобы к соседке, солдатской вдове Енютиной, вернулся без вести пропавший на фронте сын Иван, а ей бы к пенсии добавили побольше и накинули еще сотки три к огороду. И у Коноваловых тоже была такая соседка, только с другой фамилией — Софья Петровна Седых, из эвакуированных, в дочку ее, веснушчатую Любку, сам он тогда втрескался по уши. Хотелось еще Марьину, чтобы не болели у деда почки, а по всей стране объявили бы новую денежную реформу, чтобы враз лопнули бы все капиталы у другого соседа, изворотливого и хитрого спекулянта Дормухова. И у Коноваловых тоже был среди соседей жулик Кондратовский, схлопотавший все-таки восемь лет тюрьмы, но освобожденный потом по амнистии.