Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Вот почему, когда на порог его квартиры в субботний день явился засмущавшийся сосед-химик с позарез нужным ему, Коновалову, томом, по корешку, украшенному черно-золотым тиснением буковок «Энциклопедическій словарь. Брокгаузъ и Ефронъ. 1907», он поблагодарил соседа сердечнейшим образом сколь за словарь, столь и за телепатическое наитие (Коновалову словарь тогда был действительно нужен, причем именно этот том, а не какой-либо другой!). Но, поблагодарив, он без особых обиняков попросил напрямик объяснить сразу, в чем д е л о, после чего совсем закрасневшийся сосед уверил, что ни в чем. Однако через год химик все-таки дал знать о себе очень осторожно, робко спросил сначала о «Брокгаузе», а затем уже о том, на что, между прочим, имел полнейшее право. Оставалось только поражаться скромности и долготерпению химика, которому «Брокгауза и Ефрона» он возвернул конечно же немедля, но с чувством некоей досадливости за свою забывчивость с примешавшимися к ней невысказанными укорами владельцу «Брокгауза» и брезгливостью к самому себе за то, что не смог помочь человеку раньше, еще год назад.

Коновалов еще раз одобрительно улыбнулся Нее, жестом пригласил присаживаться в любое из кресел, подвинутых вплотную к столику, примыкающему к его столу, спросил сам себя втайне и беспринципно, на всякий случай — в к а к и х отношениях она может быть с этим пузатым и своенравным Биндой, кроме, разумеется, чисто служебных. Более того, хотя Коновалов не считал себя великим физиогномистом и психологом, он интуитивно определил по ее внимательному, изучающему взгляду, что Нея способна быстренько распрощаться со смущением и робостью и, что называется, задать перцу.

— Дождь? — спросил он, как о самом главном. Чуть подмокшие иссиня-черные волосы Неи были стянуты на затылке в гладкий узел. Белый воротничок желтой кофточки красиво облегал ее нежную загорелую шею. Коновалов заставил себя отвести глаза и уткнулся взглядом в Неину сумку. — Да поставьте же ее хотя бы сюда! — Он легко поднялся и крепко захватил белый ремешок этой большой сумки, ощутив, как она тяжела. Нея испуганно потянула сумку к себе, но потом спохватилась и успокоенно подчинилась ему. Он поставил сумку на пол к ножке кресла, и Нея согласилась, что т а к будет правильней, и с доверчивым любопытством посмотрела на него, потом на маленький глобус и модель реактивного самолета — безделицы с о з н а ч е н и е м, которыми Коновалов любил окружать себя и на работе.

Коновалову сразу понравились ее глаза, такие глаза были раньше у жены его, Лидии Викторовны, — миндалевидные, чуть озорные, но доверчивые, словно подсвеченные изнутри ласковостью. Глаза Неи поняли разом буквально все и, как почудилось Коновалову, без всяких там условностей, с ходу расшифровали его вопрос о ней и о Лаврентии Бинде.

Он вновь отвел взгляд, поражаясь, как много может сказать немой вопрос, скрывшийся за ее ласковой доверчивостью.

— А эта штукенция, — неловко пояснил он, кивнув на глобус, — подарок матушки. Она у меня всю жизнь преподавателем географии.

В карих глазах Неи еще стоял укор за т о т вопрос. И снова Коновалову стало неловко еще больше, и он, преодолевая охватившее его совсем некстати смущение, пояснил:

— А самолетик ребята знакомые сами выточили и подарили как бывшему авиационному волку. («Зачем это я хвалюсь так дешево?») Они еще летают, а я вот уже очки ношу да бумаги начальству кропаю и в письмах тону… («Ого, да так недолго и самого себя разжалобить!») Но, знаете, не скучно! — поспешил Коновалов отвести от себя любое подозрение в нетвердости воли и духа.

Он заставлял себя не смотреть на Нею, чтобы не выдать смущения, спросил, пытаясь поставить голос потверже:

— Так вы от Бинды? — Он снова сел за стол.

Нея почему-то промолчала. Тогда он посмотрел на нее и вновь увидел в ее глазах (или захотел увидеть?) нечто важное и ту зыбкую границу, за которой начинается слишком заметная откровенность. Нет, не захотел, а увидел! Он хорошо заприметил все сразу — взгляд с авиации остался у него цепким, почти фотографическим, хотя после пустяковой операции (неудачно «дернули» гланды, или миндалины, так их, кажется, правильнее называть) стал носить очки.

Так вот он все сразу заприметил. Густой желтизной отливало золотое колечко-перстенек на тонком безымянном пальце ее левой руки. «Вдовий знак?» — смутно взволновавшись, посочувствовал ей Коновалов. Ногти не были наманикюрены, но подчищены пилочкой изящно и аккуратно, а черные, поначалу показавшиеся искусно удлиненными ресницы оказались отнюдь не искусственными. Помада не касалась свежих губ.