Владислав Владимиров - Закон Бернулли

В работе Коновалов забывал про время, истово веруя только в одно: нельзя на пустяки транжирить это время, а одной из разновидностей пустой траты часов и лет он посчитал (и высказался однажды вслух) занятия своей Лидии Викторовны.

Коновалов действительно уважал жену, и она действительно уважала Коновалова, но оба они, всеми признанные умницы, уже давно тяготились этим взаимным уважением и, не договариваясь, без слов, с желанием ожидали каких-либо изменений в этой весьма странной ситуации, которая длилась уже если не третий, то второй год их пятилетнего совместного жития-бытия. Долгое время прежде казалось нескучным за жаркими И нежаркими спорами, товарищескими застольями, отпускными вояжами по Карпатам, Прибалтике, Закавказью и даже Дальнему Востоку, но потом все это как-то разом опостылело — Коновалову опостылело и Лидии Викторовне тоже. А точнее все перестроилось на иной лад с тех пор, как он случайно, как в бездарном спектакле именитого театра, заехавшего на гастроли, обнаружил в любимом женой томике Вольтеровых повестей о д н о свежее письмецо, полное замечательной невинности и вовсе не намеков, а прямых указаний на отношения меж адресатами, от прямой и сокрушающей откровенности которых Коновалов не мог опомниться долго, а когда опомнился, то ни слова не сказал никому о своей находке.

Он мог бы тогда, конечно, повернуть круто отношения с женой, и однажды даже вознамерился это совершить, и, чтобы утвердить себя в этом решении, надумал еще раз перечитать злополучное письмецо, взял с отвращением к себе и к ней знакомый томик, раскрыл, но, увы, письма уже не было меж знакомыми страницами, не было его и вообще. Оставалось лишь усмехнуться едко собственной растяпистости и перед тем, как поставить томик обратно на стеллаж, перечитать язвительно-преглупейшее место, показавшееся теперь ему если не символическим, то отнюдь не смешливым:

«— О праведное небо! О великий Оромазд! — воскликнула, обливаясь слезами, прекрасная царевна Вавилонская. — Кто изменил мне и ради кого! Так, значит, тот, кто ради меня отклонял благосклонность принцесс, бросает меня ради какой-то галльской комедиантки! Нет, этого позора я не переживу.

— Ваше высочество, — сказала Ирла, — таковы молодые люди на всем земном шаре. Будь они влюблены в богиню красоты — бывают мгновения, когда они способны изменить ей с любой трактирной служанкой.

— Все кончено! — воскликнула царевна. — Больше я никогда не увижу его. Прочь отсюда, пусть запрягают моих единорогов».

Поскольку он не метил в монархические особы, то обливаться слезами не стал, но жена ему сделалась отчужденным человеком, с которым он уже не старался быть откровенным. Он тихо начинал ненавидеть и ее, и ее молодящихся подруг, особенно когда приходил домой с работы за день вымочаленным от усталости и заставал их не часто, но все же заставал втроем, вчетвером, а иногда и всех вместе за кухонной вечерей. Он путал их лица и по именам — Тоню с Таней, Раю с Варей, Майю с Айей, знал, что одна прилежно терзала себя социологией, другая трудилась на радио, третья работала в издательстве и знала почти всех литераторов по имени-отчеству — и классиков, и современников, четвертая летала стюардессой на дальних линиях и нередко привозила хорошие вещички. С каждой из них в отдельности не было скучно разговаривать, особенно с Розой, но вместе это было невыносимо.

Пожалуй, запомнил он лучше остальных и тезку жены Лиду, очень похожую на его давнюю знакомую по редакции Ритку Вязову. Эта Лида однажды изрекла путное и потому запомнилась. Социолог Таня (или Тоня?) разглагольствовала о сочетании удовольствия и пользы. Лида ее прервала и сказала: «Конечно, проблема архиважная. Ну а поскольку между удовольствием и пользой середины не ищут, и если они нам одинаково, как ты уверяешь, доступны, то мы обычно выбираем первое…» Розу он тоже ни с кем не путал. Роза наезжала редко, она работала в далеком приграничном районе врачом и, кажется, была по-настоящему увлечена и делом и своим мужем-пограничником, рыжим здоровяком, которого Коновалов видел всего раз, но который ему с ходу понравился, Тоня с Таней и Рая с Варей почему-то были безмужними, и если все наезжали вместе, начинались в гостиной за столом сначала ни к чему не обязывающие разговорчики о моде, потом шли школьные и студенческие воспоминания, затем их постепенно вытесняли исповеди со слезами и всхлипами. Собрания эти превращались в противные для Коновалова сборища, где они несли перед тем, как разойтись и разъехаться, занудливую чепуху, лезли целоваться, громко хохотали и снова печалились. Чепухе противились он и Роза, очень редко Лидия Викторовна, находившая в слушанье этих исповедей и раскаяний некое тайное удовольствие, но эта их оборона тонула в хоре взаимных упреков, обвинений и прочей ерундистики, настоянной на двух-трех стопках водки или бутылке-другой сухого вина, а чаще всего того и другого вместе.