Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Ну что вы ко мне пристали?!» — возмущался он совсем незлобиво. — Вам-то, наверное, лучше, чем мне. Вон Марьин верно глаголет: «С утра выпьешь — весь день свободный!»

Если бы Горбачев обладал незаурядным художественным даром, неважно каким, лишь бы незаурядным, то столь непорочный образ жизни, несомненно, помог бы ему сотворить немало прочных, как его нравственное и физическое здоровье, произведений. Но, увы, бог обнес его большим талантом, на что Горбачев ни себе, ни друзьям не жаловался. Шолохову, Герасимовым и Кукрыниксам не завидовал, работал добросовестно, и, где бы он ни работал, все равно эта всепоглощающая добросовестность была его главной отличительной чертой от других.

Из года в год он правдами и неправдами, при содействии друзей и без, старался доставать и доставал сдвоенную профсоюзную путевку на южные целебные грязи, куда ездил вместе с матерью подлечиваться единственный сынишка Игорек, который уже вырастал из школьного возраста, но не креп здоровьем, и это Горбачева (Коновалов знал от Марьина) удручало сильней всего остального, но он все еще надеялся на магическую силу целебных грязей, предписанных сыну пожизненно, и каждой весной искал новых путей, как раздобыть на лето путевку, а самому тоже выкроить отпуск и пристроиться там, у моря, то ли в дешевеньком доме отдыха, то ли «дикарем» на любую подвернувшуюся квартирку или угол…

«Вот вчера звонят мне железнодорожники, — продолжал Горбачев, усаживаясь поудобнее на поваленный бурей, подбуревший ствол осины, — говорят, для газеты интересно. Пацана с поезда сняли. В чемоданчике паек, ложка, перочинный ножик, карта и лыжные ботинки. Спрашивают: ну хлеб, колбаса — понятно, а вот зачем тебе лыжные ботинки? Снега-то нет. А он молчал-молчал, а потом бряк: «В Анголе, — говорит, — воюют в ботинках на толстой подошве», — и фотографию из «Комсомольской правды» показывает. От самого Мурманска, представляете, через всю страну на поездах зайцем к южной границе двигал, но с географией у него в школе явные нелады. Родители на всесоюзный розыск подали, их телеграммой сразу успокоили. А почему не самолетом? — спрашивали мальца, ответил, что самолетом сложно, много формальностей, а потом еще и много задержек с рейсами из-за погоды, а поезда в любую погоду катят по расписанию. С большим пониманием мужик… Для тех, кто мне звонил, вся эта история не только казус, недаром — «для газеты будет интересно», а меня она трогает, честное слово, ведь я тоже из дома сбегал в Испанию…»

Друзья славно заулыбались. «Ах, как узка аудитория! — Марьин медленно повел вкруг рукой, указуя полотенцем на необозримую горную панораму и как бы даря ее этим жестом друзьям. — Узка и страшно далека от благодарных слушателей, особенно наших подруг. Не хватает, знаете ли, сцены, зала, стола президиума во главе с лично товарищем Гариным и, разумеется, красной скатерти с графином. А не пора ли соорудить нам скатерть-самобранку? Самое время!..»

«Так поспешим же!» — почти хором ответствовали остальные и громче всех Коновалов, снова вставая на ноги.

Марьин вгляделся в подаренные им горы, слегка отуманенные наступающим утром. И Коновалов тоже вгляделся за другом вслед.

Разговор взволновал его. Еще не зримое отсюда солнце ало закрашивало взбитые белые облака над дальними пиками. Рядом зеленые холмы и горы, покрытые внизу березовыми рощами, а повыше соснами и елями, крупно бугрились, и бесконечная гряда их уходила к югу, к синему горизонту. Ближние громадные ели, как солдаты в зеленых накидках, настороженно и молча спускались вниз, перешагивали через реку и, не замочив сухих колен, снова поднимались в горы. И еще Коновалову казались ближние и дальние горы вовсе не горами. Ему казалось, что там под исполинскими зелеными одеялами спят громадные солдаты, и стоит звонкой трубе сыграть подъем, как встанут они, задевая головами небо, и тут уже никто не пройдет на нашу сторону — ни тут, ни там, где гор не было, а только бескрайняя степь широко простиралась окрест, ожидая восхода солнца.

А может, вовсе то не солдаты, а гредовский экипаж — и в нем Марьин, Балбышев, Тюлень, Лавский, Савельев и, разумеется, он, Коновалов…

Они вчетвером медленно поднимались по глубокой тропе наверх — к палатке. Поспешить все-таки не удалось. За много лет — Коновалов хорошо, еще со школы, знал этот маршрут — тропу вытоптали тысячи тяжелых ботинок альпинистов и просто горных ходоков-любителей, туристов издалека и ближних собирателей диких ягод, лечебных трав. Ее каждую весну углубляли снежные воды, а каждую осень — затяжные дожди, и потому временами она была настолько глубока, что даже могла напомнить окоп, вернее не окоп, а длинный ход сообщения, и чтобы почву не размывало дальше, по обе стороны тропы чьи-то заботливые руки посадили яблони. Яблони были юны и нежно цвели бело-розовым цветом. Их было много на этом уже освещенном молодым утренним солнцем зеленом склоне, заросшем буйной травой, марсиански торчащими лопухами, голубенькими глазками невзрачных цветов, названия которых никто не знал. И тут он увидел не замеченное им при спуске к ручью: темные округлые плешины, которые оставил давний огонь, охвативший тогда еще сухую траву. Их зловещие обводы подступали прямо к тонким яблоневым стволам, и многие из стволов и даже нижних ветвей были безобразно обуглены.