Владимир Федосеенко - Вихри на перекрёстках

В эти минуты девочка не чувствовала ни усталости, ни холода. Мысленно она уже преодолела километра че­тыре и приближалась к болоту. Но стоило остановиться и подняться на колени, как оказалось, что отползла сов­сем недалеко. Еще слышались глухие одиночные выстре­лы в Ольховке. Руки горели, а кончики пальцев стали как чужие. Начала растирать их и почувствовала, как в паль­цах закололо. Это и навело на мысль проползти еще нем­ного и разрыть муравейник, что белой от снега горкой возвышается около сосны. Пускай муравьи кусаются, можно потерпеть. И чем глубже разрывала Галя мура­вейник, тем теплее становилось ее рукам. «Ведь говорила я маме, что пора мне учиться ходить, спина уже не бо­лит, — думала девочка,— так нет, полежи еще с полгода. А как было бы хорошо, если бы я сейчас могла стоять».

Татьяна Николаевна опасалась, чтобы дочь не оста­лась горбатой, поэтому и уговаривала ее все время ле­жать на спине на голых досках. А Галя иной раз тайком от матери садилась на кровати, но сразу начинала кру­житься голова и с нею окна и стены. Мать с нетерпением ожидала прихода своих: уж тогда, думала она, подни­мет дочку, Но злая судьба решила иначе...

Бор сменился чахлым, но густым березняком. Тяжело было Гале здесь с санками. Выбираться на дорогу она боялась: только что из Ольховки проехало несколько машин с гитлеровцами. И, обмотав руки каким-то тряпь­ем, девочка продолжала двигаться дальше и дальше, волоча санки за собой.

Начинало смеркаться. Галя торопилась, и от этого сильнее билось сердце, еще больнее впивалась веревка в плечи. Сначала девочка решила нигде не останавливать­ся даже ночью, но силы таяли с каждой минутой. Хоро­шо бы наткнуться на какую-нибудь землянку или стожок сена, в который можно зарыться с головой и пролежать до утра. Но ни землянок нет, ни стогов. Нет и спичек, чтобы разжечь костер...

Галя остановилась. Раньше она смотрела только впе­ред, потому что страшно было оглядываться на неживую мать. А теперь, когда стемнело, девочке захотелось быть рядом с нею. Подползла, опять заплакала, упала головой на грудь, начала целовать холодные руки. Почти не со­знавая, что делает, расстегнула пальто на груди матери, и вдруг сквозь горечь в душе дочери сверкнула искорка радости: под пальто, в кармане халата, оказалась короб­ка спичек. Это еще Данилов принес их. Мама экономи­ла спички и вот одну коробку сберегла.

Сразу прибавилось сил. Галя опять впряглась в ве­ревку и начала выбираться из березняка, чтобы попасть в большой черный ельник, видневшийся в глубине леса. Под некоторыми елями не было снега, лежала только мягкая сухая хвоя. Девочка остановилась под густым шатром старой елки. Наломала сухих сучьев, ощупью нашла на одном из стволов натек смолы, немножко наца­рапала ее и разожгла огонек. Долго еще ползала она от дерева к дереву, собирая топливо на всю ночь.

Неподвижное лицо матери при свете огня как бы ожило: то начинало светлеть, то опять темнело. Галя смотрела на него и думала: «Может быть, мне это только кажется, я сплю и вижу сон? Нет, я не сплю, и мама уби­та. Я не стану ее хоронить, не разлучусь с ней до тех пор, пока не встречу папу. Он похоронит маму и возьмет ме­ня с собой. Я научусь ходить, пойду в Германию и буду искать там того гада, который убил маму. А Гута сама повешу».

Девочка понимала, что она теперь как беспомощная пылинка, но верила в силу отца, сестрички Вали, в силу наших. Кажется, каким бы ни был человек по характеру, происхождению, вероисповеданию, а в большом несчастье он тянется к другому человеку, надеясь на его помощь. Но совсем недалеко по дороге проезжают на машинах люди, а тринадцатилетний больной ребенок ни за что не обратится к ним за помощью. Лучше попасть к волкам или одичавшим овчаркам, чем к этому двуногому зверью!

На груди у матери, казалось, еще сохранилось тепло. Галя прилегла к ней, прижалась. За спиной потрескивал слабенький огонек, но он совсем не грел. Девочка дро­жала то ли от холода, то ли от страха. Хотела уснуть и не могла. А может быть, и забылась тревожным сном, потому что вдруг откуда-то начали то появляться, то исчезать немцы, где-то рядом кривлялся и хохотал хит­рый Гут. Галя вздрогнула, подняла голову: вот он, убий­ца, опять показался, пряча лицо.

— А-а-а! — закричала девочка.

И гитлеровец сразу исчез.

Что-то зашумело и шлепнулось позади. Сжалось серд­це. Нет, это снег соскользнул с ветвей. Начинало све­тать, и, хотя мороз не крепчал, Гале стало очень холод­но. Она застегнула пуговицы на пальто матери, накрыла платочком ее лицо и подбросила сухих сучьев в костер, чтобы согреться на целый день.