Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Покружив по комнате, Степан останавливался у проигрывателя. Сдувал с полированной крышки ему одному видимую пушинку.

— Ореховый. Плюс триста пластинок танцевально-эстрадного направления. На любителя — тоже пятьтыщ.

— Зачем ты?

— Все равно что сберкнижка. На черный день. Только без девальваций и прочих обменов бумажной денежной монеты. Вникла? — и хлопал Феню по крутому плечу.

После родов она быстро начала полнеть, но не утратила подвижности. Такая она себе нравилась — налитая, загорелая, энергичная. Как-то так случилось само собой, что она привыкла к вещам не в смысле «пятьтыщ», от этого она отучила и мужа, а как к предметам, которые помогали жить. Помогал ей жить и муж. Она даже как-то обратила внимание, что его брови были ему к лицу — молодили. А с тех пор, как она располнела, разница в летах и вовсе не стала бросаться в глаза. Детей у них пока больше не появлялось. И к лучшему: надо устроить жизнь, тогда уж и семьей обзаводиться.

Вскоре после сентябрьского Пленума ЦК КПСС 1953 года Якубенко пригласили в райком партии. Вернулся он озабоченный и чем-то довольный.

— Предложили ехать на целину. Директором совхоза.

— Это же замечательно! — обрадовалась Феня. От его слов в лицо пахнуло фронтовым ветром, юностью, чистотой и радостью делать трудное дело, побеждать.

— Какой я директор, — развел Якубенко руками.

— Отказался?! — испугалась она.

— Я патриот своей родины и ее солдат. И как солдат должен знать свое место.

— Можешь ты без высокопарности?

— Я счетный работник, сказал я секретарю райкома. И меня назначили главным бухгалтером, когда я им напомнил ленинские слова: «Социализм — это учет».

Но как-то так случилось, что они в ту зиму не поехали на целину, а спустя год. В Новопетровском совхозе, куда они попали, шло генеральное устройство центральной усадьбы. Строились финские дома с паровым отоплением, столовая и клуб с огромными не по совхозным масштабам окнами, ремонтная мастерская, хлебопекарня и два магазина — продовольственный и промтоварный. Главное — вступала в строй своя электростанция.

Себе домик Якубенко выбрали на южной стороне — у березового колка, поближе к солнцу. Голубенький. О трех комнатах, с кухонькой и ванной. Занимаясь электропроводкой, Ефим обронил какого-то глиняного божка серийного производства. Божок разбился. У бухгалтера заходили брови.

— Семьдесят марок плакали, слышь.

— Я нечаянно.

— Жалко тебе чужое добро... нечаянно.

Ефим снял очки и близоруко щурился. Феня грубо, сама того не ожидая, оборвала мужа. Она разволновалась. Монтер был юн, розовощек и без очков особенно походил на Саню Ивакина. Такая же нежная белая шея. Феня особенно запомнила шею, когда несла убитого сержанта с передовой. И когда Ефим работал, неторопливо и в то же время споро, добротно, красиво, а, главное, независимо — все у него было от Ивакина. От того, живого, которого она любила. И как любила! А Якубенко она не любила, не любит и никогда не будет любить. Они, как вещи, дополняют друг друга. Стул и стол. Окурок и пепельница. Равновесие в их возрасте, пожалуй, самое нужное в жизни. Но когда Ефим вместо разбитого глиняного божка прислал им какого-то уродливого мандарина, Феня вышвырнула его в помойку, расплакалась и с той поры возненавидела парня, будто наконец обнаружила источник всех своих бед. И мстила ему как могла.

Я это заметил уже тогда, в больнице. И сказал об этом Фене. Она зло возразила:

— А разве не шарлатан. Нашего уважаемого Саймасая премировали «Волгой». А он что устроил — посадил за руль свою возлюбленную и где-то в степи, конечно, после выпивки (такие дела без водки не обходятся) въехали в глубоченную промоину. Машина вдребезги. Он сломал руку, а полюбовница эта — ее счастье! — отделалась легким испугом.

Тогда я еще не знал, что «полюбовница эта» — дочь Саймасая Алма и, честно признаюсь, плохо подумал о парне. Но в тот же вечер был вынужден переменить свое мнение. Я отдыхал после вечернего чая в прибольничном садике на металлической, бог весть откуда завезенной сюда скамейке. Жара спала, и я наслаждался тишиной и прохладой.

Моисеев подошел ко мне.

— Разрешите?

Я кивнул головой — садись, мол, какие могут быть церемонии. Он сел.

— Скучища тут, не с кем развлечься.

— Ты неподходящий предмет избрал для развлечений, — откровенно съязвил я.

Он снял очки и тогда я впервые заметил, что снял он их без надобности.

— Я не хотел вас обидеть. Я хотел сказать — по-человечески не с кем тут поговорить.