Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Так вы к ним за соломой? — не стоит она на месте.

— Завтра поеду.

Я усаживаю ее на попутную машину, что идет к центральной усадьбе, и прощально машу рукой.

Да, что-то во мне совершает разрушительную работу. И с каждым годом — все разрушительнее и разрушительнее. Но с каждым годом растет, поднимается вокруг меня новая молодая жизнь. Не сама собой, конечно, а по тому чудесному закону, который Иван Владимирович Мичурин не то серьезно, не то в шутку называл в беседах с нами законом осеннего равноденствия... И, пожалуй, мне незачем откладывать поездку в бригаду до завтра. Лучше я переночую у них. Конь у меня всегда подседлан — мотоцикл «М-72» с коляской. Несмотря на свои далеко не молодые лета, я люблю езду быструю — чтобы ветер хлестал в лицо и в ушах свистело разбойным посвистом.

На дороге знакомы каждая кочка, каждый ухаб, и я глазею по сторонам, не сбавляя скорости. Хлебное море со всех сторон захлестывает меня. Радоваться бы, а во мне нет радости. Странную картину являют пашни. Раздражают мозаичные пятна. Вот ржавое, с осыпавшимся колосом. Вот лимонно-желтое, а там — нежно-зеленое, в цвету. И — густой щеткой сорняк. Трудно убирать такой хлеб. А тот, что именуется подгоном, теперь видно яснее ясного — не созреет. Ах, Сидора Архиповна, дорого обойдется совхозу ваш метод пахоты.

Встречный ветер жгуче хлещет в лицо. По северной кромке неба ползут серые, похожие на старые кошмы, рваные облака. Мотоцикл бежит краем перелеска. Справа от меня — луг. Вдали на фоне клубящихся облаков я угадываю гурты овец. Они неправдоподобно медленно движутся, скорее плывут. «Чабаны решили к кошарам перебраться, тоже чуют ненастье», — думаю я и не замечаю, что свечерело и можно бы включить фары.

Вдруг там, где только что двигались облака, похожие на отары, и плыли отары, похожие на облака, но еще неизмеримо дальше — в самой глуби неба — я вижу движущуюся звездочку и невольно вспоминаю Игоря Исахметова и горжусь им в эту минуту, как родным сыном...

Ага, вот начались пашни второго отделения. Здесь мы успели отсеяться до вторжения в нашу жизнь Сидоры Архиповны Солодовой, и хлеба удались неплохие. По ту и другую сторону от дороги в дальнюю даль протянулись пшеничные валки. В сумерках пашня приобрела аметистово-серые оттенки и стала похожей на море, по которому бегут и бегут золотисто-лимонные барашки. Мотоцикл стрекочет неутомимо — холодный встречный ветер обтекает мотор, не дает перегреваться, зря тратить силу. И от удовольствия я пою себе под нос что-то ухарское... Так-то оно так, но ненастью быть не сегодня-завтра.

Часу в десятом вечера я попадаю на стан бригады. Вокруг — на пашне — ни огонька. Неужели ребята зашабашили? В общежитии я нахожу разгадку: Якубенко выдает заработную плату. Веселый гул. Взрывы смеха. Звонкие девичьи голоса. И так накурено — топор вешай.

— Когда денег не было, автомагазин приезжал. А теперь тю-тю.

— У них такой порядок.

— Положи на сберкнижку, целее будут, — внушает Якубенко.

— У меня теща именинница. Шкалик нужен, тогда как?

— Твоя теща еще под стол пешком ходит.

И снова — взрывы смеха, девичий визг, колыхание сизого табачного дыма. «А Ефим где-то припозднился, не видать». Кивком головы здороваюсь я со Степаном Якубенко. Он делает круглые глаза и устрашающе работает бровями.

— Ты-то зачем? Тебе, слышь, не начислено. Замер работы не произведен. Вник?

— Я не за деньгами, Степан, я по делу. А ты сегодня за кассира?

— А-а, кто заболел, кто в отпуску, — тянет Якубенко, продолжая ловко отсчитывать рубли, пятерки, червонцы.

Я прохожу в дальний угол, чтобы не мешать. Недобрым взглядом провожает меня Лиля. (Сейчас все на уборке — даже секретари директоров!) Она почему-то недолюбливает меня. Скорее всего, злится на меня за то, что я, по ее убеждению, способствую дружбе Ефима и Алмы. Понимает, что тут невозможно ни способствовать, ни противостоять, а вот думает так и злится.

Хлопает дверь. Своей энергичной, размашистой походкой Ефим устремляется к столу и все от него отстраняются: парень густо посыпан снегом, окутан сырым холодом. Он, видимо, плохо различает предметы, потому что толстые стекла его очков запотели.

— Это, слышь, снег? — изумляется бухгалтер.

— Собственной персоной — снег, Степан Митрофанович! — соглашается Моисеев.

— Где тебя, чертяку, носит? До белых мух задержал. Распишись, получи.

— Извините, — протер очки Ефим. — Извините, с вашей пахотой и сверхранними посевами.